Император и Пустота - Сергей Верник

— Еще один, — Радов побледнел, затравленно посмотрел на меня. В его глазах черной волной плеснул страх, но сразу же исчез. — Это всегда происходит, если подойти близко.

— Разберемся, лейтенант, — уверенно ответил я, провожая взглядом бесчувственное тело оперативника. По телу прошла ледяная волна, но я хорошо умел внешне оставаться спокойным. — Там все готово?

— Так точно.

— Кто будет меня сопровождать?

Вопрос, похоже, застал Радова врасплох. Он побледнел еще больше, а на лбу выступили капельки пота. Лицо его, походившее на сырой блин, теперь пошло серыми пятнами и напоминало кусок раскисшего теста.

— Вот вы, — я не дал ему опомниться. Ткнул пальцем в широкую грудь. — Это будет хороший урок, лейтенант. И еще двоих парней возьмите. Вместе не так страшно, правда?

Спустя полчаса мы уже подходили к массивной створке, скрывавшей тайну, возрастом в сотни миллионов лет. В тяжелой броне было непривычно тесно, пахло чужим потом, даже не смотря на химобработку, а лязгающие по полу металлические башмаки вызывали раздражение. Оперативники всегда облачались так, будто впереди последний бой. А еще эти их плазменные излучатели, висящие на плечевых пластинах гранеными тубусами. Пафос, и ничего более. Тяжелое неповоротливое оружие, совершенно не пригодное в закрытом пространстве станции. Разгильдяи несчастные, готовые даже на самоубийство…

— Проход свободен, — раздался в наушнике голос лейтенанта. — После того, как мы зайдем внутрь, за нами снова заварят швы. Это правило карантина.

Я ничего не ответил. Передо мной была огромная металлическая дверь, в которую мог бы спокойно войти средних размеров глиссер. И дверь эта медленно открывалась.

А затем я услышал шепот.

— Стас…Стасик. А я соскучилась, — детский голос звучал явно не из радиопередатчика. Что за чертовщина? И голос почему-то знакомый. Я его явно уже слышал раньше. Вот только где?

Попытка вспомнить вдруг резко вспыхнула острой болью в висках. Она била с двух сторон килограммовыми молотками, крошила мозг на мелкие фрагменты пазла. Остановившись, я несколько секунд пытался хотя бы не закричать. Чудовищные кузнецы вошли в ритм с сердцем, и с каждым ударом пытались выбить из меня дух.

Терпеть! Терпеть! Ты же федеральный офицер, твою мать! Офицеру нельзя быть слабым! Иначе они тебя сожрут со всем дерьмом… И потом… Потом тобой будет подтираться всякий прапорщик! И плевать, что доктора говорят при малейшей головной боли срочно бежать к специалистам. Где эти специалисты? Где?!

Боль стихла. Я чувствовал, как скорлупа мнемоблокады уже дала трещину, и призраки прошлого встрепенулись. Еще немного, и они вырвутся на свободу, затуманив разум ненужными воспоминаниями. Проклятье! Только этого еще не хватало! Особенно сейчас.

— Лиза? — мои губы непроизвольно дрогнули. Нет, я не хочу вспоминать! Я не готов к новой боли! Память корректировали хорошие мнемотехники, а значит, гарантия еще не кончилась. Нужно срочно возвращаться! Срочно бежать!

— Стасик-карасик, — хихикнула Лиза, и ее звонкий смех эхом разнесся по темным уголкам моей внутренней Вселенной, тормоша и будоража давно забытые образы. На миг я почувствовал дуновение теплого ласкового ветра, какой может быть только в детстве. Он пах морем и еще чем-то далеким, сладким, знакомым. — Я еще приду к тебе. И мы поиграем. Правда, Стасик?

— Поиграем, — прошептал я. Тревога исчезла, уступив место сладостной эйфории. Глаза закрывались, очень хотелось спать. Прижаться щекой к теплому, уютно пахнущему маминому животу, и провалиться в светлые сказочные грезы. — Да, Лизка-подлизка. Обязательно поиграем.

Потом, сквозь туманную дымку, я увидел лейтенанта Радова. Он на карачках быстро-быстро, гремя по полу железом брони, ринулся в открывшуюся черную бездну. Двое оперативников несколько секунд стояли неподвижно, а затем двинулись за командиром…

В нос ударил терпкий химический запах, и я открыл глаза. Надо мной склонилась доктор Джессика Форд, и вид у нее был явно обеспокоенный. Волосы спутаны, глаза красные, нервно бегающие. За ее спиной маячил силуэт лейтенанта Радова.

— Ну, слава Богу, инспектор, — с облегчением выдохнула она. — Мы уже хотели вас списать.

— Помогите сесть, — просипел я, делая попытки упереться на локти. Тело казалось одной большой гематомой. Особенно сильно болели руки.

Я лежал на жесткой койке в медотсеке одного из шаттлов. Вокруг все белое: стены, пол, потолок. И воздух будто бы тягучий и жирный, как парное молоко. Но совершенно чистый, без посторонних тошнотворный запахов.

— Вам уже лучше? — без особого интереса спросила доктор. И тут же, не дождавшись ответа, вколола очередной препарат.

— Как я здесь оказался? — задал я встречный вопрос, посмотрев на Радова. — Это вы меня вытащили, лейтенант?

Тот молчал, отводя взгляд. Он явно не хотел говорить на эту тему.

Я тут же почувствовал неладное. Вдруг вспомнил, как сверкнули в проеме двери его железные пятки. Надо же, по-собачьи бежал…А дальше — ничего. Пустота и тьма кромешная, словно побывал в кабинете мнемотехника.

— Что произошло? — теперь посмотрел на Джессику. — Доктор, объясните мне, наконец. Что вы скрываете?!

— Это вы нам объясните, инспектор, — она присела на край стола, сложила руки на груди. — Как можно без брони, без оружия и прочей спецтехники вынести сквозь заваренную железную дверь троих полностью экипированных бойцов? Нам очень интересно знать. Прошло не больше минуты, как за вами закрыли проход, а потом с той стороны раздался взрыв. Дверь вышибло ударной волной, пять человек погибли на месте, началась суматоха. Вы должны представлять, что значит взрыв в замкнутом пространстве космической станции. Это почти всегда неминуемая смерть, и не важно, для одного или для всех. Смерть неизбежна. Однако вас, инспектор, нашли живым. Голым, без сознания, и с обрывком провода в руке, к концу которого были привязаны за руки остальные оперативники. Тоже живые, кстати. Но если говорить о психическом здоровье, то подчиненным лейтенанта Радова повезло меньше. Сумасшествие, видимо, действует избирательно, и явно соблюдает субординацию, распространяясь только на рядовых. Это обстоятельство не кажется странным?

— Не знаю… Не помню, — хрипло проговорил я, потирая лоб. Потом посмотрел на Радова. — Лейтенант, это правда, что она говорит?

Тот угрюмо взглянул на меня, кивнул.

— Чертовщина какая-то. Ничего не помню. Абсолютно ничего.

Я закрыл глаза, и вдруг увидел лицо Лизы. Она хитро улыбалась, прищурив глаза, как улыбаются девочки ее возраста. По щеке бежала яркая божья коровка, но она ее не замечала, продолжая дразниться…Да, она тогда пускала мне в глаза солнечных зайчиков. Зеркальце у нее было, такое маленькое, в серебряной оправе с ирисами… Мама подарила…

Лиза погибла шестнадцать лет назад, вместе с родителями. Ей едва исполнилось семь. Казалось бы, обычная авария межпланетного лайнера. В те времена много было катастроф, много беспорядка. Но по словам экспертов, она еще жила в спасательном модуле около недели, одна, на единственном баллоне кислорода и плитке шоколада. Много ли надо ребенку ее возраста? Лизу могли спасти, если бы не тупой и ленивый командир спасателей, некий Паул Бромберг, раньше времени закончивший осмотр места катастрофы. Он не долетел до искореженного, закрытого частью жилого отсека модуля всего каких-то несколько метров. Прояви он чуточку рвения, моя сестра была бы жива. Жива, мать вашу! И сейчас у нее были бы дети… Такие вон, как та девочка с картинки. Маленькие, смешные, с ямочками на щеках…

Я до хруста сжал зубы, едва сдерживая нахлынувшую ярость. Моя злость долгие годы медленно тлела под глухим колпаком мнемоблокады, в ожидании малейшего дуновения ветра, чтобы вспыхнуть всепожирающим белым пламенем. Но ветер оказался необычайно силен, а огонек слишком ослаб… Я разучился по-настоящему злиться, и понял это только теперь. Бесполезные потуги завести дохлый двигатель не давали результата. Он фыркал, чихал, захлебывался… Им все же удалось меня изменить. Удалось!

Мы спокойно позволяем влезать в свой мозг, чтобы забывать неприятные моменты прошлого, просто заперев их в памяти, убирать на дно сундука, как ненужные побрякушки. Вылезаешь из кресла специалиста, и уже снова все в порядке. Не болит больше сердце по усопшим родственникам; не рвет душу разлука с любимым человеком; не терзают тело липкие и грязные воспоминания о жестоком изнасиловании. Говорят, с появлением метода мнемоблокады мир стал чище. Что преступникам теперь перекраивают память, и они становятся полноценными членами общества.

Бред! Чистой воды бред! Не помнить, — не значит не повторить. Если человек — ублюдок, это навсегда. Это неизлечимый диагноз. Прав был профессор Лежнев, высказывая мнение, что именно память делает человека человеком, формирует основу личности. Не ведая своего прошлого, мы погубим свое будущее. Наступим на одни и те же грабли десять раз, сотню раз… И толстяк Паул Бромберг на следующий день уже не вспомнит о погибшей маленькой девочке, оставленной им умирать. Он по-прежнему заканчивает работу раньше времени или спит во время дежурства. Трагический случай его ничему не научил. Всего лишь десять минут в кресле мнемотехника, не слишком большая сумма потраченных денег, и проблемы для него уже нет. Как у меня нет ни сестры, ни родителей.