Отблеск безумной звезды - Тронина Татьяна Михайловна

Тот презрительно расхохотался:

— Господи, да их и так эмоции захлестывают! Трясутся над своими детьми, ненавидят соседей, ругают почем зря правительство, как будто живут в голоде и разрухе (а сами, заметьте, поперек себя шире и осенью в Анталью собираются — это я из их разговора понял). И друг дружку они тоже ненавидят — вот еще что!

— Так и вы ненавидите!

— У меня другая ненависть, — важно заметил Силантьев. — Она — очистительного характера. Я ненавижу любя! Я хочу, чтобы мир стал лучше. Так вот, я о разрушительной силе безделья… Взять, например, вашу Эмму Петровну. Она же с тех пор, как вышла за покойного Георгия Степановича, больше ни одного дня не работала!

— Эмму Петровну обсуждать не будем, а вот что до остальных женщин… На них же все держится! Вот, например, в годы войны…

— Знаю-знаю-знаю!.. — перебил Олю Силантьев. — Я понял, о чем вы хотите сказать. Но это нисколько не опровергает мои слова. Когда у женщины есть цель, когда работы непочатый край, тогда она действительно способна горы свернуть. А сейчас что — сейчас только сиди на бережку да сплетничай…

Солнце пекло невыносимо. Оле очень хотелось прикрыть затылок ладонью, но руки налились свинцовой тяжестью, да и навлекать на себя лишний раз гнев Силантьева тоже не хотелось…

— Гиппократ сказал, что мужчина становится злым в двух случаях: когда голоден и когда унижен, а женщина лишь в одном — когда не хватает любви… — сказала Оля, не слыша собственного голоса.

— Кто? Гиппократ? Очень похоже на правду… Я, Оленька, потому и не женился, потому что знал — женюсь на хорошеньком, тоненьком ангелочке с кротким взглядом, а лет через двадцать обнаружу возле себя жирное чудовище, гневливое и властное, которое хочет только одного, чтобы у нее все было под контролем.

— Лишний вес способствует гипертонии, а гипертония вызывает приступы гнева и агрессии… — пробормотала Оля. — А, в общем, Ярослав Глебович, у женщин свои претензии к мужчинам. С вами живешь, живешь, а потом вы бросаете свою преданную жену и уходите к какой-нибудь молоденькой фифе…

— Ну не на-адо… — отмахнулся он, продолжая делать быстрые мазки. — Мужчина уходит не из-за того, что жена увяла и у нее там лишние морщинки на лице образовались, а именно потому, что душа у нее переродилась, постарела. А молоденькие, как я говорил, глупенькие, но не злые…

— Да вы сами не способны любить! — рассердилась Оля. — Неудивительно, что вы, Ярослав Глебович, оказались никому не нужны! От вашей «очистительной» ненависти уже у всех оскомина!

— А вы… — сердито начал Силантьев, но внезапно замолчал, пристально поглядев на Олю. — Бедное дитя, я же вас совсем замучил…

Он подошел и рывком скинул с Оли скатерть.

— Все, на сегодня сеанс закончен, иначе вас тепловой удар хватит… Завтра будет легче.

— Большое вам спасибо… — язвительно ответила Оля, с трудом пытаясь двигать затекшими ногами и руками.

— Ярослав Глебович, будьте любезны, зайдите, пожалуйста, ко мне! — крикнул с балкона Степан Андреевич Локотков и снова скрылся в доме.

— Донесла-таки, старая мымра! — сокрушенно вздохнул Силантьев и, вытирая испачканные краской пальцы о штаны, затрусил вперед.

У Оли хватило сил только на то, чтобы добрести до гамака, который висел за кустами, неподалеку, в прохладной тени. Она бухнулась в гамак и долгое время лежала без всякого движения.

А потом вдруг увидела, что кто-то ходит там, по поляне, где все еще стоял мольберт. Кто-то незнакомый. У Локоткова часто бывали посетители, и поэтому в появлении постороннего человека не было ничего удивительного. Но он рассматривал ее, Олин, портрет!

Она осторожно выскользнула из гамака и подкралась к кустам. Шумел веч ер в листве — вряд ли ее шаги были слышны…

Отвела ветки и увидела со спины высокого, довольно плотного мужчину в светлом летнем костюме, с коротко стриженными густыми волосами каштанового оттенка, наполовину седыми. Тот, сцепив руки за спиной, стоял перед мольбертом. Сделал шаг назад, потом снова склонился к холсту.

«Чего это он так долго рассматривает? — заволновалась Оля. — Наверное, Силантьев меня совершеннейшим чучелом изобразил… Или, наоборот — хорошо?.. Кристина же говорила, что Силантьев, при всех своих недостатках, настоящий художник… Господи, я же совершенно не разбираюсь в живописи!»

Потом мужчина повернулся, и Оля увидела его лицо — с резкими чертами и ямочкой на подбородке. Незнакомцу на вид было чуть больше сорока.

«Неужели это Павел? — мысленно ахнула Оля. — Нет, не он… Точно не он! Наверное, какой-нибудь очередной гость Степана Андреевича…»

Оля попятилась назад и снова уютно устроилась в гамаке.

Павел был бритым налысо, неприятным типом с уголовной физиономией — Оля все еще помнила фотографическую карточку, когда-то показанную ей Эммой Петровной.

Да и все остальные в один голос твердили о том, что Павел не отличается модельной внешностью.

А этот человек на поляне выглядел вполне прилично. Был даже красив — своеобразной, тяжелой мужской красотой…

Окончательно успокоив себя, Оля закрыла глаза. Голова еще болела после целого часа на солнцепеке.

Но неожиданно с противоположной стороны раздались шаги. Она открыла глаза и увидела Викентия.

— Кеша! — Она протянула к нему руки — он наклонился и обнял ее.

— Какая ты горячая…

— Ярослав Глебович рисовал меня, пришлось долго сидеть на солнце… — тихо ответила она.

— Но почему шепотом? — засмеялся Викентий.

— А, да там, на поляне, какой-то мужик…

— Где? — Викентий тоже отвел ветви у кустарника и выглянул наружу. Потом повернулся к Оле.

— Это Павел, — спокойно произнес он. — Приехал, значит…

— Павел?! — с изумлением переспросила Оля. — Не может быть… Ты уверен?

— Да Павел это, Павел… — усмехнулся Викентий. — Что уж я, своего милого родственничка не узнаю!..

— Павел… — потрясенно прошептала она.

Скорее всего, Эмма Петровна выбрала для своего альбома самую неудачную фотографию Павла, и это вполне понятно…

— Ладно, идем домой, — Викентий потянул Олю за собой.

— Разве ты не хочешь с ним поздороваться? — растерянно спросила она.

— Нет! — недобро засмеялся Викентий.

По дороге Оля еще пару раз оглянулась, но сквозь густо разросшиеся кусты уже ничего не было видно.

— Шашлык должны делать мужчины! — назидательно произнес Иван. — Женщин к огню подпускать нельзя…

— Ваня, я тебя умоляю, отойди от мангала! — раздраженно перебила его Лера, в крошечном топике и полупрозрачной юбке-парео, завязанной узлом на талии. Сквозь широкий разрез были хорошо видны ее тонкие смуглые ноги в золотистых босоножках. В отведенной руке Лера сжимала мундштук с дымящейся сигаретой… — В прошлый раз ты себе рубашку сжег.

— Это была случайность… — смущенно засмеялся Иван, невольно придерживая полы распахнутой «гавайки».

— И втяни живот!

— Лерочка, я тебя умоляю… — еще более смущенно захихикал он, застегивая «гавайку» на все пуговицы.

Кристина сидела в раскладном шезлонге с непроницаемым лицом, словно не слышала этого разговора.

— Иван, правда, я сам с этим прекрасно справлюсь, — потеснил Острогина Кирилл. Кирилл дефилировал в одних плавках, позволяя всем любоваться своим рельефным торсом, плоским животом, маленькими ягодицами и выпуклыми икрами…

Он ходил вокруг мангала и ворошил веткой угли.

Оля с Викентием в это время дружно нанизывали кусочки промаринованного мяса на шампуры.

Этот пикник, несмотря на приезд Павла, решили не отменять. О сыне Степана Андреевича вообще не вспоминали, стараясь не нарушить призрачное равновесие. Только Эмма Петровна так разволновалась, что отказалась идти на природу. Напившись валериановых капель, она лежала в своей комнате и, как Викентий ее ни уговаривал, наотрез отказывалась из нее выходить.

Впрочем, самого Павла тоже с утра никто не видел.

— Тебе идет эта шляпа… — поглядывая на Олю, с улыбкой произнес Викентий и поцеловал ее в обнаженное плечо.