Вернись, колибри! - Оле Кай

Оле Кай

Вернись, колибри!

Выпускникам школ 2015 года посвящается. Каждый день вы пытаетесь встать на ноги с кресла, к которому вас приковывают страхи подросткового взросления. Сегодня вы выигрываете этот бой. Но со следующего утра битва за право жить начнётся вновь. Крепитесь, так будет не всегда. Однажды вы проснётесь и увидите, что нечто важное в прошлом, угнетавшее вас, теперь не приносит боль и даже кажется забавным…

Пожалуйста, взгляните на свои пальцы.

Я подожду, пока вы сделаете то, о чём я вас прошу.

Что ж, а теперь сожмите их в кулак…

Всё очень просто, правда? А теперь проведите ладонью по тому, что находится впереди вас. Не упрямьтесь – сделайте это. Возможно, вы почувствовали ледяную скользь стекла того самого окна, возле которого ждёте кого-нибудь, чтобы вместе заняться делами или направиться в захватывающий путь. А, быть может, резным рисунком, что принято считать уникальным, – рисунком подушечек пальцев вы ощутили шероховатость перил или стола, на которые облокотились в раздумье. Или, что повеселей, вы коснулись горячего нежного лица своего друга, и он, удивляясь неожиданному прикосновению, сердится и просит убрать руки. Но даже если перед вами пустота страшной невесомой пропасти – думаю, вы почувствуете и её. Кровь закипит адреналином в вашем сердце, жаждущем избежать опасности, и разгорячённые алой пульсацией капилляры начнут приливать напором к той самой паутине рисунка, что неподалёку от кончиков пальцев. Как разнообразны и бесчисленны ощущения, передаваемые этой незначительной частью тела! Но зачем вам об этом задумываться? Вы бы и не стали этого делать, если бы я не попросила.

Я же не чувствую ничего.

Одна сторона моего тела отказала мне два года назад, как раз в канун моего пятнадцатилетия. Вторая, пока ещё с перебоями, передаёт вкус протекающей вокруг меня жизни. Но что-то подсказывает, что и она вот-вот откажет повиноваться моему рассудку. И я с нетерпением и ужасом, со злорадством и равнодушием ожидаю, когда прокричит кукушка на часах и этот момент настанет.

Моё сердце, сжимаясь от сочувствия к собственной душе, ликует во мне: «Твоя болезнь – ошибка! Кончина – это плацебо твоего испорченного сознания, ищущего любой повод остановить собственную жизнь! Однажды, устав бороться с тоскою, ты решила, что инвалидное кресло – это лучше, чем борьба! Но я скажу тебе как друг, – ты очень рано сдалась!»

Но мой разум усмехается и противоборствует: «Есть снимки, результаты анализов и утверждения квалифицированных врачей. Приближающееся к твоему телу онемение есть итог развития странного, пока ещё не известного нервного заболевания! Возможно, лет через тридцать к нему найдут разгадку. А пока тебе остаётся только дышать и смотреть – в этом и будет заключена твоя дальнейшая жизнь!»

Между тем, сердце никак не угомонится. Оно находит десятки причин, почему анализы могли так сплоховать. Вдруг во время погружения своим оком в мои лейкоциты и диаграммы головного мозга врач попросту чихнул, отвлёкся и невольным нажатием курсора залипающей клавиши мышки стряхнул на аппаратуре все верные данные. А вдруг его отвлекли телефонным звонком, и в это время на старых советских компьютерах произошёл сбой программы? Дугообразные чертежи моих полушарий заменились чьими-нибудь ещё, кто уже давно приговорил себя к бездействию? В конце концов, есть ещё и третий вариант – банальный, но такой частый: врач ошибся!

Сердце могло наговорить ещё целую кучу нелепостей. Но мозг не щадил меня нисколечко. С чего врачу чихать на тебя и на твои лейкоциты? Даже в сезон пандемии гриппа доктора сидят на своих местах, принимая по сотни человек в день. Нет, их не вышибет из строя ни мигрень, ни свадьба, ни развод, ни похороны. А с телефонным звонком – так это ещё проще! Зачем специалисту отвлекаться на звонки пациентов, когда в регистратуре сидит очень шустрый секретарь, обладающий особой способностью быстро заканчивать любые разговоры.

Нет, не жалеет – бичует меня мой мозг, рубит на куски любые очажки надежды. Сердце тоже хорошо. Зачем оно обманывает расстроенную душу? Вливает в мысли фальшивый оптимизм, не оправданный не единой бумажкой из всех пройденных мною процедур.

Бабушка мне часто говорит: «Посмотри в зеркало. Когда-нибудь ты перестанешь узнавать себя». Или она говорит: «Сходи умойся. Даже если от тебя останется одно лицо – оно всё равно должно быть чистым». В иной раз от неё можно услышать вот что: «Проветрись на улице. Вдохнёшь свежий воздух и почувствуешь, как вкусна жизнь!»

Она говорит мне это так бескомпромиссно, будто я действительно могу воткнуть свои ноги в её старые калоши и побежать на улицу. Да, бабушка разговаривает со мной так, словно под моей пятой точкой нет сидения инвалидного кресла. Наверное, побуждая меня к невозможному, она пытается поднять во мне чувство собственного достоинства. Она уверена, что я в свои семнадцать поставила на себе веющий могильным холодом крест. Ей хочется, чтобы этот крест под другим углом зрения стал плюсом.

Но она не права. Крест поставила не я – тело.

Что поделать, когда в одном тесном мире этого тела воюют две разные стихии, врезаясь друг в друга в ожесточенной схватке. Одна неведомая сила, которая мне почти не подвластна, убеждает в необходимости жить. Она запускает свою энергию в тело и приводит контрольный аргумент: «Разве где-то там, до рождения, мы пишем заявление на то, чтобы родиться? Разве мы определяем континент, город, роддом и время для появления на свет? Нет у нас таких привилегий. Мы не определяем ни день, ни час, ни ту, кто девять месяцев будет носить зародыш у своей наполняющейся молоком груди. А раз это в чьей-то высшей власти – доверься! Доверься и посмотри, что будет дальше! Главное – живи!»

И снова мощь второй стихии, чёрной и зловещей, как гейзер нефти, вливается нерастворимыми масляными пятнами в голубую гармонию праведных мыслей, окропляя их чернотой: «Зачем всё это? Какой смысл в мучении? Какой в страданье прок, когда можно успокоить душу беззаветным вечным сном?» Стыдно признаться, но, похоже, что с этим я сдружилась куда ближе.

Бабушка расстраивается, когда видит моё застывшее в унынии лицо. Я затылком чувствую, что она едва сдерживает слёзы, наблюдая за пассивным сидением внучки у слегка обледеневшего окна.

Но жалость в её взгляде не столь болезненна для меня. Тяжелее замечать укор, что день и ночь сочится из её светлой души, избегающей любых фраз осуждения. Но разве взгляд, прорвавшийся изнутри и отображающий всю глубину кипящих чувств, не бывает красноречивее любых слов?

Она пытается выдернуть меня из-за компьютера, из социальных сетей, где с моей электронной страницы ядовито счастливо смотрит на мир красивое лицо юной девушки. Это я – два года назад. Страница и её оформление, все до единой записи остались в том же виде, как и были накануне трагедии…

Видели бы вы это лицо! Ох, как оно раздражает меня. Уничтожает. Я смотрю в него как в чужое. Но ведь оно моё!

Знаете, это смазливое личико так нравится сотням парней, которые пишут в своих сообщениях всякую чушь. Но не только они. Рекламодатели предлагают разместить рядом с этим лицом тюбик с кремом, или флакон девчачьих духов, или косметику едва раскручивающихся брендов. Работодатели вопрошают, не желаю ли я пройтись мимо их офисов с листовками, чтобы привлечь к товару молодёжь. И даже девчонки, вполне отличные девчонки, заваливают меня письмами, обнажая свою низкую самооценку. Главное, что их интересует, как мне удалось преодолеть напасть от прыщей, какими тониками я мою это самое лицо и какими кремами его умащаю. Но ещё ни в одном письме не прозвучало ни нотки интереса к тому, что может быть спрятано за этим лицом. Ай, личико, прекрасное да распрекрасное…

Посмотрели бы они на меня сейчас! Представляю, как в гробовом затишье, в скрежещущем от безнадёжности безмолвии стояли бы они угаснувшей толпой перед моей коляской, как перед троном умерщвлённого фараона. Они бы пожелали увековечить, забальзамировать такое превосходное лицо. Но вдруг оно бы слегка дёрнулось и захохотало бы. Ха-ха-ха – над их глупостью и недалёкостью. Смотрите, у меня теперь красная бугристая кожа, глаза пустые, точно они и есть глазницы мумии, восставшей из саркофага, волосы взлохмаченные – мне до сих пор непривычно и тяжко управляться левою рукой. Я превратилась в чучело фараона.

Жалко бабулю. Она не перестаёт надеяться, что время пойдёт вспять и каким-то чудом случится моё выздоровление. И тогда я с гиканьем вскочу с коляски, причешу свои засаленные волосы и побегу, как прежде, в школу.

А я уже ни на что не надеюсь, хоть имя и обличает мои признания, – Надежда.

Редко кого из моих сверстниц зовут Надеждой. В основном Юли, Кати, Алины да Марии. Зато в нашем доме – Надежда! И только Надежда. Здесь никого не бывает. Ко мне из девчонок за последние два года никто не заходил. Да и зачем? У них есть занятия куда интересней, чем сидеть тут рядом со мной, чувствуя себя без вины виноватыми. Их ждут первые, обжигающие жаром новизны и влюблённости свидания, экстремальные прогулки на скоростных великах или роликовых коньках, увлекательный (насколько окажутся щедры родители) шопинг по бутикам.