Боги, гробницы, ученые - Курт Церам
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Выйдя из здания лицея, Шампольон теряет сознание. Он вообще страдает в это время болезненной чувствительностью. Натура впечатлительная, подверженная меланхолии, он был не только необычайно развит духовно – многие уже открыто называли его гением, – но и не по годам зрел физически. (Когда он, едва покинув школьную скамью, решил жениться, им руководило нечто большее, чем первое увлечение школьника.)
Он знает: впереди новый этап жизни. И перед его внутренним взором возникает огромный город, центр Европы, средоточие духовной, политической и культурной жизни.
Когда после семидесятичасовой тряски тяжелый экипаж, в котором он вместе с братом совершает путешествие, наконец приближается к Парижу, он успевает уже многое передумать, не раз переходя от грез к действительности.
Он видит пожелтевшие от времени папирусы. В его ушах звучат слова на добром десятке языков. Ему мерещатся камни, испещренные иероглифами, а среди них – таинственная стела из черного базальта, тот самый камень из Розетты, копию которого он впервые узрел незадолго до отъезда при прощании с Фурье. Письмена на этом камне буквально преследуют его.
Внезапно он наклоняется к брату и – это не вымысел – говорит вслух то, о чем постоянно думает, на что всегда надеялся и в чем сейчас вдруг обрел уверенность. «Я расшифрую их, – говорит он, – я расшифрую эти иероглифы, я уверен в этом».
Утверждают, что Розеттский камень нашел некий Дотпуль. Однако на самом деле Дотпуль, командовавший инженерными отрядами, был всего лишь начальником того, кто обнаружил стелу.
Другие источники называют имя некоего Бушара, но этот офицер просто руководил работами по укреплению разрушенного форта Ар-Рашид, стоявшего в семи с половиной километрах к северо-западу от Розетты, на Ниле, и уже переименованного в форт Жюльен. Позднее Бушар возглавил работы по перевозке камня в Каир.
На самом деле Розеттский камень нашел неизвестный солдат. Мы никогда не узнаем, был ли он человеком образованным, сумевшим сразу же, как только его кирка наткнулась на камень, оценить все значение находки, или же малограмотным суеверным малым, вскрикнувшим при виде покрытой таинственными письменами плиты из страха перед колдовскими чарами.
Обнаруженная в развалинах крепости плита, величиной со столешницу, была вытесана из мелкозернистого черного базальта и с одной стороны отполирована. На ней проступали три надписи, три колонки знаков, полустертых в результате выветривания, под воздействием миллионов песчинок, тысячелетиями царапавших поверхность камня. Из трех надписей первая, в 14 строк, была иероглифической. Вторая, в 32 строки, – демотической. Наконец, третью, в 54 строки, начертали по-гречески.
По-гречески! Следовательно, ее можно прочесть, можно понять!
Один из наполеоновских генералов, страстный поклонник эллинистической культуры, тотчас приступает к переводу. Это, констатирует он, относящееся к 196 году до н. э. постановление верховных жрецов Мемфиса о восхвалении царя Египта Птолемея V Эпифана за его пожертвования.
Вместе с другими трофеями французов после капитуляции осажденной англичанами Александрии плита попала в Британский музей в Лондоне. Но Египетской комиссии удалось своевременно снять с нее (как, впрочем, и с других находок) слепки и изготовить отливки.
Отливки доставили в Париж, и ученые занялись их исследованием и сличением, в первую очередь – сличением. Ибо что могло быть важнее заключения об аутентичности текстов? Именно такая мысль прежде всего приходила в голову.
Ключ к расшифровке. Розеттский камень с надписью на трех языках – двух вариантах египетского (иероглифами и демотическим письмом) и на греческом – позволил наконец расшифровать египетские иероглифы. С Розеттским камнем неразрывно связано имя Жана-Франсуа Шампольона, которому удалось расшифровать иероглифы в 1822 г.
Впрочем, об этом в свое время писал еще журнал «Курьер Египта». Еще на его страницах доказывалось, что плита является ключом к вратам исчезнувшего царства, что благодаря ее находке появилась возможность «объяснить Египет с помощью самих египтян». Вряд ли после перевода греческой надписи составит большой труд определить, какие иероглифы соответствуют тем или иным греческим словам, понятиям и именам.
И тем не менее лучшие умы того времени спасовали перед этой задачей. Над ней ломали головы не только во Франции, но и в Англии, где находился камень, Германии и Италии. Но все усилия оказались тщетными, ибо исследователи, все до одного, исходили из ложных предпосылок. Все они, без исключения, жили теми представлениями об иероглифах, которые частично восходили еще к Геродоту. И эти представления с поистине чудовищным упорством, присущим многим заблуждениям человечества, затуманивали ученые головы.
Для расшифровки иероглифов требовался чуть ли не коперниковский переворот, наитие провидца, смело рвущего с традиционными представлениями, способного, словно молния, озарить тьму.
Когда семнадцатилетний Шампольон был представлен братом своему будущему учителю Сильвестру де Саси, человеку маленькому, незаметному, но широко известному за пределами Франции, юноша не испытал ни смущения, ни робости и, так же как когда-то при встрече с Фурье, очаровал собеседника.
Де Саси был недоверчив. Вооруженный к сорока девяти годам всеми достижениями науки того времени, он вдруг увидел перед собой молодого человека, с невероятной смелостью приступившего в своей книге «Египет при фараонах» к осуществлению плана, время которого, как заявлял сам де Саси, еще не настало.
О чем же он находит нужным сказать в своих воспоминаниях? Умудренный жизнью человек, он пишет о «глубоком впечатлении», которое произвела на него эта встреча! Удивляться здесь нечему. Книга – де Саси видел тогда только введение к ней – уже через год была почти полностью готова. Таким образом, де Саси уже признает за семнадцатилетним Шампольоном те заслуги, которые все остальные признали лишь семь лет спустя.
Шампольон с головой уходит в учебу. Презрев соблазны парижской жизни, он зарывается в книги, бегает из института в институт, выполняет тысячу и одно поручение гренобльских ученых, буквально засыпавших его письмами, изучает санскрит, арабский и персидский – «итальянский язык Востока», как называет его де Саси, – а между делом еще просит в письме брату прислать ему китайскую грамматику – «чтобы рассеяться».
Он так проникается духом арабского языка, что у него даже меняется голос, и в одной компании какой-то араб, приняв его за соотечественника, раскланивается с ним и обращается к нему с приветствием на своем родном языке.
Познания Шампольона о Египте, которые он приобрел лишь благодаря своим занятиям, настолько глубоки, что поражают известнейшего в то время путешественника по Африке Шарля Соннини де Манонкура. После одной из бесед с
