Путём всея плоти - Сэмюель Батлер

Возможно, было бы лучше, если бы в свои юные годы Теобальд хоть немного противился отцу; а поскольку он не противился, то и от своих детей ожидал безоговорочного себе повиновения. Он считает себя, говорил он (и Кристина), более снисходительным отцом, чем был по отношению к нему его отец; опасность таится, говорил он (и опять-таки Кристина), в его слабости слишком потакать детям; ему надо отслеживать это в себе, ибо нет важнее обязанности, чем обязанность приучить ребёнка во всём слушаться своих родителей.

Незадолго до того он где-то прочёл об одном путешественнике, который, находясь в одной из своих экспедиций по отдалённым районам Аравии и Малой Азии, набрёл на небольшую христианскую общину, состоявшую из удивительно сильных, здравомыслящих, трудолюбивых, обладающих прекрасным здоровьем людей, которые оказались прямыми потомками Ионадава, сына Рехава[93]; а вскорости после того в Бэттерсби появились два человека, одетых по-европейски, но явно восточного вида и с сильным акцентом; они представились выходцами как раз из того самого народа и собирали пожертвования в фонд содействия обращению их соплеменников в английскую ветвь христианской религии. Правда, они оказались мошенниками и самозванцами, ибо, когда Теобальд пожертвовал им фунт стерлингов, а Кристина пять шиллингов из собственного кармана, они тут же пропили эти деньги в соседней с Бэттерсби деревне; и всё равно, это обстоятельство отнюдь не умаляет истинности рассказа восточного путешественника. И потом, был ещё Рим, чьё величие, надо полагать, зиждилось на здоровом авторитете главы семейства и его власти над всеми домочадцами. Порой римляне даже убивали своих детей; это, положим, слишком, но ведь римляне не были христианами, откуда же им знать.

Практическим выводом из всего вышеизложенного стало твёрдо сложившееся у Теобальда — а следственно и у Кристины — мнение, что их обязанность — с самого младенчества начинать воспитывать детей в должном духе. Первые же ростки самоволия необходимо тщательно отслеживать и тут же, не давая им времени произрасти, вырывать с корнем. Эта окостеневшая метафора-змея уютно пригрелась на груди Теобальда.

Эрнест ещё не начинал ползать, а его уже научили стоять на коленях; он ещё не умел как следует говорить, а его уже научили лепетать «Отче наш» и «Общее исповедание грехов». Возможно ли, что его учили всему этому слишком рано? Нет. Ведь если он не мог сосредоточиться или его подводила память, то это как раз и были те самые сорняки, грозившие разрастись слишком быстро, если их немедленно не выполоть, а единственный способ их выполоть — это выпороть ребёнка, или запереть в буфете, или лишить каких-нибудь детских радостей. Ему ещё не было и трёх, а он уже умел читать и, в известном смысле, писать. Ему ещё не было и четырёх, а он уже изучал латынь и умел складывать по тройному правилу.

Что же до самого малыша, то он был от природы уравновешен и души не чаял в своей няньке, в котятах, щенках — словом, во всех существах, по доброте своей позволявших ему себя любить. Он любил тоже и свою мать, в отношении же отца, как он рассказывал мне много позже, не помнил никаких чувств, кроме страха и желания скукожиться и исчезнуть. Кристина не имела возражений против трудности задач, возлагаемых на сына, ни также против нескончаемых порок, которые считались необходимыми во время уроков. Мало того, когда в отсутствие Теобальда уроки поручались ей, она обнаружила, к великой своей скорби, что порка — это единственная доступная методика, и она применяла её не менее эффективно, чем сам Теобальд; правда, она, в отличие от Теобальда, любила мальчика, и понадобилось много времени, пока ей удалось уничтожить всякое чувство привязанности к себе в душе своего первенца. Но старалась она изо всех сил.

Глава XXI

Поразительно! Ведь она считала, что души в нём не чает, и действительно любила его — во всяком случае, больше всех своих детей. Теория у неё была такая: столь самоотверженных и преданных родителей, как она и Теобальд, так заботящихся о высшем благе для своих детей, доныне свет не видывал. Эрнесту, конечно, уготовано великое будущее. Тем более необходима строгость, чтобы с самого начала охранить его от всяческого зла. Позволить себе роскошь строить воздушные замки, как строили до прихода Мессии иудейские матроны, о которых мы читаем в Книге, она не могла, ибо Мессия уже приходил; но вскорости ожидалось Второе пришествие и начало Тысячелетнего царства — никак не позднее 1866 года, когда Эрнест будет как раз в подходящем возрасте, и возвестить его приближение должен будет какой-нибудь современный Илия[94]. Бог свидетель, она никогда не уклонялась от мученического венца для себя и Теобальда, не уклонится и для сына своего, буде его жизнь понадобится для служения Искупителю. О нет! Если Бог повелит ей принести в жертву своего первенца, как Он повелел Аврааму, она отведёт его к Пигберийскому маяку и вонзит… нет, только не своею рукой, но оно и не понадобится… рука найдется… Ведь не зря Эрнеста крестили водою из Иордана. И устроила это не она и не Теобальд. Они ни о чём подобном не помышляли. А просто, когда понадобилась вода из священной реки для священного младенца, то нашёлся канал, по которому она притекла из далёкой Палестины через моря и земли к дверям дома, где лежал этот младенец. Что и говорить, это было чудом. Да, чудом! Чудом! Теперь это для неё очевидно. Иордан вышел из своего русла и притёк к её дому. И не надо, не надо спорить, будто никакого чуда не было. Чудеса никогда не происходят без материальных носителей; различие между верующими и неверующими в том, что первые могут увидеть чудо там, где вторые не могут. Иудеи не увидели чуда даже в воскрешении Лазаря и в окормлении пяти тысяч. Семейство Джона Понтифика никогда не увидело бы чуда в деле с иорданской водой. Сущность чуда не в том, что для него не используются материальные носители, но в использовании этих носителей для великой цели, которой без вмешательства свыше было бы не достичь; так, совершенно очевидно, что доктор Джонс не стал бы привозить воду из Иордана, если бы его не направляли свыше.

Надо бы сказать Теобальду, чтобы и он увидел всё это в… а впрочем, может быть, и не надо. Женская интуиция в таких вещах глубже и безошибочней мужской. Женщина более мужчины наделена всей полнотой Божественного. Ах, почему они не сохранили, как сокровище, эту воду после того, как использовали! Ни за что, ни при каких обстоятельствах её не следовало выливать, а ведь вылили! Впрочем, может быть, и это к лучшему — может быть, это было дано им в искушение, чтобы они придали воде неподобающе много смысла, а в этом духовная опасность — может быть, духовная гордыня, смертный грех, который она ненавидела и которого страшилась пуще всех остальных грехов. Что же до канала, по которому Иордан притёк в Бэттерсби, то он ничуть не значительней той земли, по которой протекает река в самой Палестине. Доктор Джонс — человек мира сего, суетный, и даже весьма, и таким же, к сожалению, был её свёкор, хотя и в меньшей степени: в глубине души, несомненно, человек духовный, и с возрастом становившийся всё духовнее, а всё же испорченный сим миром, кроме, может быть, последних нескольких часов перед смертью, тогда как они с Теобальдом всё отдали ради Христа. ОНИ — не от мира сего. Во всяком случае, Теобальд. Она тоже, и она чувствовала, что возросла в благодати с тех пор, как перестала есть удавленину и кровь — это как омовение в Иордане по сравнению с омовением в Аване и Фарфаре, реках Дамасских[95]. Её сын никогда не прикоснётся к задушенной птице и кровяной колбасе — уж об этом-то она позаботится. Пока у него режутся зубы, надо добыть для него коралловую кусалку из окрестностей Яффы, там, на тех брегах, водятся коралловые насекомые, так что, если постараться, достать можно; надо написать доктору Джонсу — и прочая, и прочая. И так часами, изо дня в день, год за годом. Нет, правда, в меру своих способностей любить, миссис Теобальд любила своего ребёнка великой любовью, но эти её мечтания! по сравнению с ними самые фантастические сновидения выглядели бы скучной повседневностью.

Когда Эрнесту пошёл второй год, Теобальд, как я уже говорил, начал учить его читать. На второй день после начала обучения он начал его пороть.

Это было «мучительно», как сказал он Кристине, но ведь только так и можно, и только так он и поступал. Ребёнок был тщедушен, бледен и болезнен, и они постоянно посылали за доктором, а тот пичкал его каломелью и джеймсовым порошком[96]. Всё это делалось с любовью, рвением, страхом, нетерпимостью и тупостью. Они были тупыми в мелочах; тупой же в малом туп и в большом[97].

Потом старый мистер Понтифик умер, и тогда вскрылась та небольшая корректировка в завещании, которую он сделал одновременно с отписанием означенной суммы Эрнесту. Удар пришёлся по больному, тем более что сказать завещателю, что они о нём думают, особенно теперь, когда он уже ничем ответить не мог, было трудно. Что же до самого малыша, то каждому ясно, что это наследство — для него сущее несчастье. Предоставить юному существу хоть малую толику независимости значило бы нанести ему самый, наверное, страшный вред, какой только бывает. Это означало бы подавить его жизненную энергию и стремление к созидательному труду и заработку. Сознание того, что по достижении совершеннолетия он вступит во владение несколькими тысячами, свернуло с истинного пути не одного юношу. Нет, нельзя сомневаться, что Теобальд с Кристиной станут всей душой блюсти интересы своего сына, причём сумеют судить об этих интересах лучше, чем можно ожидать от ребёнка двадцати одного года; кроме того, если бы сын рехавова отца — или в данном случае проще, пожалуй, прямо сказать Рехав, — так вот, если бы Рехав оставил своим внукам приличное наследство, то Ионадаву, право, было бы не так легко управляться со своими детьми — ну, и так далее.