Путём всея плоти - Сэмюель Батлер

Это всё происки Елизаветы[81]; всё же она была нехорошая женщина, очень сомнительных моральных качеств, да и к тому же в душе папистка. Может быть, и надо быть выше сугубо земных соображений — соображений высоты собственного положения, но мир таков, каков он есть, а в этом мире такие вещи имеют значение, независимо от того, хорошо это или плохо. Её влияние — не как какой-то там миссис Понтифик, а как жены, ну, скажем, епископа Винчестерского, было бы, несомненно, очень существенным. С её характером она не упустила бы ни унции своей весомости, окажись она когда-нибудь в сферах достаточно заметных, чтобы характер этот мог ощутимо проявляться; а уж в качестве леди Винчестер — или епископессы — звучит славно, не правда ли? — кто усомнится, что её воле к добру будет придано очень мощное подспорье? И всё это вдвойне славно оттого, что если у неё будет дочь, последняя епископессой не станет, разве что ей тоже выпадет на долю выйти за епископа, что маловероятно.

Так мечтала она в светлые свои дни; в другие же, отдадим ей должное, её одолевали сомнения, настолько ли духовен склад её души, насколько ему бы следовало быть. Она должна наступать и наступать, пока все враги её спасения не будут побеждены, и сам Сатана повержен в прах у её ног. Во время одного из таких приступов благочестия ей пришло в голову, что она оставит многих своих современниц далеко позади, если перестанет есть кровяную колбасу, к которой до тех пор щедро прикладывалась всякий раз, когда забивали свинью; и также, если она тщательно проследит, чтобы за её столом никогда не подавали птицу, убитую сворачиванием шеи, а только перерезыванием горла и спусканием крови[82]. Апостол Павел и иерусалимская церковь настаивали на насущной необходимости для новообращённых даже из язычников воздерживаться в пище от удавленины и от крови, и этот запрет они напрямую связывали с запретом на один из пороков, в омерзительности природы которого сомневаться не приходится[83]; таким образом, могло оказаться полезным воздержаться от таких вещей в будущем и посмотреть, не появится ли от этого каких-нибудь заметных результатов духовного свойства. Итак, она начала воздерживаться, и у неё появилась уверенность, что с того самого дня, когда она решилась на это, она почувствовала себя сильней, чище сердцем и вообще женщиной во всех отношениях более духовного склада, чем была когда-либо до тех пор. Теобальд не придавал этим вещам такого большого значения, но поскольку не кто иной, как именно она определяла, что ему будет подано на обед, то она вполне могла позаботиться о том, чтобы это не была удавленная птица; что же до кровяной колбасы, то, по счастью, он ещё мальчиком наблюдал, как её делают, и так никогда и не сумел преодолеть своего к ней отвращения. Хорошо бы, считала она, чтобы этот обычай соблюдался более широко, чем было принято; вот тут-то ей — как леди Винчестер! — и представился бы случай совершить нечто такое, на что у простой миссис Понтифик не было и тени надежды.

Так и влачила свой счастливый век эта достойная пара — месяц за месяцем, год за годом. Читатель, если он перевалил за середину жизни и имеет знакомых в среде духовенства, припомнит, вероятно, десятки и десятки настоятелей и настоятельских жён, чьё материальное благосостояние было таким же, как у Теобальда с Кристиной. С высоты своего житейского опыта, обогащённый воспоминаниями, простирающимися чуть ли не на восемьдесят лет с тех времён, когда я был ребёнком в детской приходского дома, скажу, что я здесь изобразил скорее лучшие, чем худшие стороны жизни английского деревенского пастора, какой она была пятьдесят лет тому назад. Впрочем, должен признать, что ныне таких людей больше нет. Более единодушной и более, беря на круг, счастливой пары было не сыскать во всей Англии. И только одна печаль омрачала ранние годы их супружеской жизни: у них не было детей.

Глава XVII

Прошло время, и это горе тоже прошло. В начале пятого года супружества Кристина благополучно разрешилась мальчиком. Случилось это 6 сентября 1835 года.

Весть об этом сразу же послали старому мистеру Понтифику, и тот воспринял её с искренней радостью. Жена его старшего сына Джона рожала одних только дочерей, и он серьёзно опасался, как бы не прервалась мужская линия его рода. Так что эта весть была для него вдвойне благой и была встречена в Элмхерсте с такою же радостью, с каким неудовольствием на Уоберн-Сквере, где жило тогда семейство Джона.

Здесь этот зигзаг фортуны был воспринят как удар, тем более жестокий, что сетовать на него в открытую было невозможно; но счастливому деду не было ни малейшего дела до того, что и как воспринимали или не воспринимали в доме Джона Понтифика; он хотел внука и получил внука, и этого для всех должно быть достаточно; и раз уж миссис Теобальд стала на верный путь, она, может статься, подарит ему ещё и других внуков, ибо он не успокоится, пока их не будет по крайней мере три.

Он позвонил дворецкому.

— Гэлстреп, — сказал он торжественно, — я хочу спуститься в погреба.

Гэлстреп пошёл впереди со свечой в руке, и мистер Понтифик последовал за ним во внутренний подвал, где хранились самые отборные вина.

Он прошествовал мимо многих клетей; там был портвейн 1803 года, токай-империал 1792-го, бордо 1800-го, херес 1812-го, но мимо этих и многих других прошёл он, ибо не ради них спустился патриарх семейства Понтификов в свои заветные подвалы. Наконец, он остановился перед клетью, казавшейся пустою, пока пламя свечи не осветило её полностью, и тогда в ней обнаружилась единственная бутылка. Она-то и была предметом поисков мистера Понтифика.

Гэлстреп часто ломал голову над этой бутылкой. Её заложил туда сам мистер Понтифик более десятка лет тому назад по возвращении от своего друга, знаменитого путешественника доктора Джонса; но на клети не было никакого ярлыка, который указывал бы на её содержимое. Не раз и не два, когда хозяин уезжал и забывал дома ключи, что иногда случалось, Гэлстреп подвергал бутылку всем мыслимым испытаниям, на какие только мог решиться, но она была запечатана с такой тщательностью, что мудрость так и оставалась зябнуть на ветру[84] — ибо он так ничего и не выяснил.

И вот сейчас тайна раскроется! Но — увы! Похоже, что последний шанс попробовать хоть каплю из заветной бутылки уплывает навеки, ибо мистер Понтифик самолично берёт бутылку в руки, внимательно осматривает запечатанное горлышко и подносит к свету. Он удовлетворённо улыбается и с бутылкой в руке направляется к выходу.

Катастрофа! Он спотыкается о пустую корзину; раздаётся шум падения, звон разбитого стекла — и в тот же миг пол покрывается жидкостью, которую так тщательно хранили на протяжении стольких лет.

Со свойственным ему присутствием духа мистер Понтифик выпалил в Гэлстрепа предупреждением об увольнении ровно через месяц. Затем он поднялся и затопал ногами, прямо как Теобальд, когда Кристина не хотела заказывать для него обед.

— Это вода из Иордана, — гневно закричал он. — Я хранил её для крещения моего старшего внука! Чёрт бы вас побрал, Гэлстреп, как вы смеете быть таким дьявольским растяпой! Валяются тут проклятые корзины по всему подвалу!

Я удивляюсь, что вода священной реки не встала дыбом, чтобы покарать святотатца. Гэлстреп впоследствии рассказывал другим слугам, что при этих словах хозяина кровь застыла у него в жилах[85].

Однако, услышав слово «вода», он снова понял, на каком он свете, и стремглав бросился на кухню. Хозяин ещё не успел как следует заметить его отсутствия, а он уже вернулся с губкой и тазиком и начал промокать воды Иордана, как если бы это были пролитые помои.

— Я отфильтрую её, сэр, — сказал он кротко. — Будет совершенно чисто.

Мистера Понтифика это предложение обнадёжило, и его немедленно, не сходя с места, привели в исполнение с помощью промокательной бумаги и воронки. В результате спасённой оказалось полбутылки воды, что сочли достаточным.

Далее последовала подготовка к поездке в Бэттерсби. Мистер Понтифик заказал добрых несколько корзин отборнейшей еды, приготовил добрую корзину отборного питья. Я сказал «отборного» вместо «отборнейшего»? А это потому, что, хотя в первом порыве страсти он отобрал действительно из лучших своих вин, по размышленьи зрелом он решил, что всё хорошо в меру, и коли уж он расстаётся с лучшей своей водой из реки Иордан, вина он пошлёт всё-таки не самые отборные.

Перед тем как отправиться в Бэттерсби, он остановился на пару дней в Лондоне, что делал теперь нечасто — семьдесят лет всё-таки, и уже практически отошёл от дел. Семейство Джона Понтифика, зорко за ним следившее, обнаружило к своему вящему негодованию, что он навещал в городе своих адвокатов.

Глава XVIII

Впервые в жизни Теобальд ощутил, что сделал что-то правильно, и теперь мог ожидать приезда отца без душевного трепета. Старый джентльмен и вправду написал ему в высшей степени сердечное письмо, в котором объявлял о своём желании быть мальчику крёстным отцом — но я, пожалуй, приведу это послание полностью, уж больно хорошо оно выдает своего автора. Вот оно: