Железные Лавры - Сергей Анатольевич Смирнов

разогнался ярл в потоке, раздулся в огромного железного левиафана, взмыл над замком-порогом и рассек его стальными плавниками. И от удара плавниками по каменным стенам вздыбились из тверди искры, и запылал тот и без того порушенный замок-порог позади, ибо никакая земная сила уже не могла противостать стремлению ярла-лосося обрести корону императора самых просторных владений на грешной земле и к короне в придачу – великие Железные Лавры…

Тогда-то и началось наваждение.

Но не напугали меня ни растворение стен вокруг и сводов над головой, ни круговой танец факельных огней. Не раз слыхал я рассказы дворцовых знатоков и путешественников о силе иных лесных певцов голосами своими даже и невольно дурманить глаза слушателей и доводить до кровавой ломоты их уши. Лишь когда меч ярла Рёрика сошел со стеныи так – рукоятью вверх, а острием вниз – поплыл к нему, а сам ярл невольно потянулся из-за стола к своему брату-мечу, уразумел я, что малый день Рагнарёк грозит вот-вот наступить, а миг, о коем предупреждал и просил меня бард, уже и наступил весь целиком.

Без Иисусовой молитвы мне бы не поднять свое тело, завязшее как муха в меду, в том бесовском наваждении.

Прочие едоки, и правда сидели окаменевшие, у иных изо рта вываливалась пища, и вытекало изо ртов и носов то ли вино, то ли кровь. Помню, в детстве устраивали мы порой такое трудное соревнование – перебежать малый дворцовый водоем по шею в воде. Черепаха по его кромке двигалась столь же резво, как и мы в воде, столь шустрые на суше мальки. Той же мукой показался мне бег от конца стола до ступеней возвышения, где восседали обратившиеся в пучеглазых языческих идолов и как бы уже обуглившиеся хозяева земли Ангиарийской.

Краем взора, на черепашьем том бегу, успел приметить, как стражник, что стоял за спиной ярла, тянувшего руку к своему невесомому Хлодуру, а не к бараньей ноге, - тот стражник делает грузный шаг вперед и, вытаскивая свой меч, ударяет ярла в затылок набалдашником рукояти. Потом узнал, что тот стражник глух от рождения, но глазами особо остр. Я же не измыслил ничего лучшего, как, достигнув цели своего удара, сбросить с блюда источник опасного брожения в песнях и пророчествах барда и оглушить его по лобной руне серебряным Зевсом-быком, несшим Европу.

Потом началась и случилась вовсе ужасная месть бесов, кою едва помню и порой даже сомневаюсь, исполнилась ли она или то был лишь неизбежный исход наваждения.

На конце стола нам, последним, прислуживала смуглоликая девушка, верно, рабыня. И так же верно, что граф велел ей вертеться нарочитым искушением перед аббатом и мною, лжемонахом. Не ведаю, что делалось у аббата внизу, но лицом он весь горел и потел, а я тоже крепко потел, только совсем не лицом. Служанка была арабских кровей и сразу заприметила во мне общее родство ноева сына Сима, старалась побольнее обжечь взором, а ухо мне, когда наливала вино в кружку, - наполнить и обварить своим жарким дыханием. Плоть моя дыбилась, хотя уж полагал я, по самонадеянности, что давно преодолел блудную страсть, некогда до самого темени насытив ее. Молился, но на сытый желудок уже и отверстое горлышко кувшина в руках служанки бросалось мне в глаза ее отверстым лоном. И вот когда ударил я барда по его паучьей руне на лбу, то весь и провалился в звоне блюда, пронзившем меня от руки до сердца. А потом помню только густую тьму, тартарский холод в корнях волос и огненное озеро ниже чрева, шершавый холод пола под ладонями и жаркий, хрипящий прибой виновной евиной плоти подо мной. Прибой готовый выбросить меня на незримые острые скалы, разодрать меня на них в клочья.

Густая и курчавая, как замыслы лукавого, удушливая шерсть окружила и окутала меня потом, когда очнулся с разбитой наковальней в голове. Та шерсть оказалась не окончательной утробой блуда в преисподней, а сгрудившимися вокруг и надо мной овцами. Я очнулся в овчарне, хватаясь на животных. Над овцами же стоял некто курчавый только на верхушке. Он держал бадью, уже собираясь окатить меня холодной водой, дабы привести в чувство. Однако ж вода приспела сгодиться для утоления жгучей жажды, еще одного напоминания о преисподней и о философии абстиненции. Господи, помилуй!

- Их светлость граф велел поднять и привести! – проговорил тот долговязый, но гнутый слуга, наблюдая, как холодная вода уходит не на обмывание внешности трупа, а на умывание внутреннего во мне человека.

- Вижу, ты не их сговора, а бродил тут с ними порознь, - изрек граф Ротари, когда я оказался пред его взором в том же, малом триклинии, в коем он уже раз допытывался у меня до сути неожиданных событий.

Лицо его все еще было обугленным вчерашней песнью барда, и, казалось, сажа так и осыпается с его щек. На столе перед ним и между нами пребывали тревожные трофеи: меч Хлодур, опять утративший своего хозяина, и колдовская арфа барда Турвара Си Неуса, каждая из струн коей, вероятно, могла быть опасней меча. В тех трофеях графа Ротари привиделось мне плохое: выходил я промыслительной причиной еще двух непростых смертей, причины коих постичь было не под силу.

Утро выдалось, на удивление, столь чистым и солнечным, что – несомненно чреватым незаслуженной удачей или скорой казнью. Лучи светила, проникавшие через два нешироких, но высоких, словно бесплотные столбы, окна, будто две руки трогали и меч, и серебряную пластину на арфе, возбуждая на предметах искры и звезды. Казалось, сам ярл Рёрик дотянулся до стола из своей не чаянной им в тот день Валхаллы.

Прямо за моей спиной стоял тот же глухой стражник, и я сразу смирился с тем, что он так же споро ткнет мне в затылок литым кулачком своего меча при любом моем лишнем движении.

Святой образ Господа Панктократора непоколебимо возвышался позади графа и выше него. Я перекрестился на образ, поверх графской головы, а граф принял то на свой счет и кивнул:

- Да, никак волею Божией вы все оказались мне тут нужны.

Тотчас догадался, что хозяева меча и арфы живы, только вновь не в чине почетных гостей. Мне поднесли кислого молока и всякой снеди, достойной даже фальшивого монаха.

- Наедайся впрок, - велел граф, - Уши только не набивай, слушай.

Вся моя житейская мудрость укладывалась в ясное понимание того, чего в жизни невозможно сделать впрок –