Железные Лавры - Сергей Анатольевич Смирнов

- То помню! – с непостижимой для меня радостью подтвердил сам ярл Рёрик, и сивый взор его, наконец, прояснился до глубины закатного зимнего неба в самом его зените. – Пошел меч сам ко мне. Вот так – осенний лист с ясеня. Опять по твоей молитве, жрец, верно?

- Уж точно не по моей, - отмахнулся от того чуда, как от мелкого беса.

- То я так пел или же само так явилось в яви? – заискрился, как перед погребальным огнем, взор барда.

Рассказал ему, что видел сам и все гости во главе с графом и его семейством, а также еще раз поведал про то, чего ради потребно графу повторение чуда.

- Случается, сходят вещи со своих мест при моем пении, а иногда даже рассыпаются в прах, - изрек бард и оскалил свои темные зубы, словно имел привычку хватать и глотать те летучие предметы, пока не успели рассыпаться. – Хитрый граф. Далеко глядит и непосильное замышляет.

- Что бы он ни замышлял, а только нам остается обратить в свою же пользу все его ведомые и неведомые замыслы, иначе нам отсюда вовсе не выбраться живыми, - вот каково было мое прозрение, кое, по рассуждению, представилось всем троим самым многоценным. – А для этого дела необходимо противное движение замысла. Нас всех подозревал граф в сговоре, потом в нем разуверился и решил, что сюда нас, друг о друге не знавших, пригнал особый промысл ради его же, графа, пользы и выгоды. Вот граф даже святой образ, обретенный здесь, у моста, теперь к своему замыслу приспосабливает.

- Так ты сам нашел его? – большим сонным зверем встрепенулся ярл.

- Кто нашел, неизвестно, но графу принесли с плотины, - увильнул я, как невзначай наткнувшийся на того зверя заяц. – Я видел святой образ у графа.

- Раз видел сам, значит, и служба моя тебе кончилась, - напомнил мне ярл наш береговой договор.

Не успел раскаяться в своей болтливости, как меня стало обуревать сомнение: а вдруг и вправду святой образ явился здесь ради обращения графа и всего лангобардского народа в истинную веру. А уж наши беды при том явлении – вовсе не беды, а лишь оседание пепла наших земных судеб на мёрзлые травы. Того теплого пепла, что согрел напоследок наши души перед Судным Днём – и довольно.

- А нам ему навстречу остается как раз крепко сговориться и действовать сообща, - в точности завершил бард Турвар Си Неус мою начальную мысль, показавшуюся мне в конце лукавой, а в устах язычника и колдуна тем более.

Потом бард Турвар Си Неус продолжил вести дело так, как я бы сам продолжил, если бы внезапно не усомнился в источнике моих попыток скорее и всякой ценой спасти мою уже попорченную шкуру, а вовсе не целенькую пока, хоть и настёганную грехами душу. Не бесовским ли был тот шепот?

- Ты вот, жрец, судьбу всё неким промыслом прикрываешь, в коем и сам дальше своего носа звеньев не видишь, как ни щурься, - блестел бард гладкой чернотой зубов. – Да только скажу тебе, если промысл и есть, так его граф раньше нас стал на свою сторону перетягивать, как замерзший жених – теплую шкуру на брачном ложе. Что нам делать? Неужто шестью руками против его двух не перетянем твой промысл на свою сторону, если в нем, в твоем промысле, есть наше спасение и ты с ним и послан сюда, как ярл – с мечом, а я – со своей арфой? Что скажешь, жрец?

- Уж ты сначала договори, певец, - без труда извернулся я, не подготовив заблаговременно никакого умного пророчества.

- Узнаем-ка все трое, как кто из нас родился – так, глядишь, из самых начал пути легче будет высмотреть общее направление, коли промысл он как истинный промысл, а не судеб пустозвонство, - выложил идею бард, как не зачахнуть в этом полуподвале от скуки.

- Если судьба жреца – здесь корень и основа, - подал голос ярл, не двинув валуном головы, - то всем нам надо кинуться в реку вместе с его Богом, писаным на древе. Там надежда, что вместе вынесет живыми, меня – на трон, тебя – с твоей арфой к трону, а жреца – неизвестно куда, раз он сам не знает, куда ему теперь надо.

- Не торопись, славный ярл, еще не слышим последнего грома твоей судьбы и не намокли под дождем моей. А только, раз тебе жрец уже поведал про себя, то сам и начинай, а потом подремлешь, когда очередь жреца придет. – Так мудро и догадливо заметил бард, смерив ярла взглядом, как лесоруб – поваленное им древо.

Ярл Рёрик Сивые Глаза дотянулся рукой до своего темени, пошевелил там пальцами, точно разгоняя вшей и мысли. И, не отрывая руки от головы, тяжело накатил ее нам в глаза. Мы увидели в белизне меж волос короткую борозду-шрам, что концами указывала точно на нос и на хребет. Оказалась, то – главная у ярла межа судьбы. Когда-то ранили его в голову (верно, что голова ярла – его Ахиллесова пята, поднятая до вершины!) – и теперь он все свои подвиги помнил только по чужим рассказам и песням-висам.

- Мне беречь нечего. Певцы помнят обо мне больше, чем сам про себя. Куда ни приду – везде напомнят то, что как раз и пригодится вспомнить в тот самый нужный час, - изрек ярл, и стало ясно, что никаких расспросов уже не полагается: любая небылица вплетется в его судьбу, любая пойдет ровной бороздой по ее полю.

Надо было, однако, помнить заранее, дабы не разочароваться, что все речи у ярла короткие и прямые, как взмах мечом или бросок копья. Он как начал свою историю, в коей куда больше места нашлось его родителю, чем ему самому, так и закончил – вдохнул и выдохнул. Мы с бардом переглянулись и помолчали, будто в один дух выпили с ним вдвоем по малой чаше вина, а потом спохватились, что забыли возгласить, за кого пьем.

Ничего не узнал о ярле для себя нового, однако одна неведомая жемчужина в обширной и жилистой раковине его судьбы все же нашлась.

Отец ярла Рёрика Сивоглазого, ютландский ярл Амлет Двурогий Щит (он носил щит с рогами буйвола наверху, украшением