Бронепоезд Гандзя - Николай Григорьев

- Этот Малюга-меньшой у него самый исправный ученик, - сказал матрос. Полфамилии сам карандашом выводит.

Я уже помылся и крепко растирал лицо и шею полотенцем, но тут не удержался, чтобы не брызнуть в матроса водой из краника.

- Эх ты, голова садовая! - сказал я. - Такое дело делается, а ты и не доложишь мне.

Матрос взял у меня кончик полотенца и смахнул с себя брызги.

- А как-то к случаю пришлось. Дело, думаю, небоевое...

- Как же так - небоевое? Ведь Панкратов из этого деревенского парня дисциплинированного и сознательного красноармейца делает. Чуешь ты?

Я тут же вызвал Панкратова.

Степенный и сдержанный, Панкратов весь так и просиял, когда я заговорил о его занятиях. Он показал мне список своих учеников; в списке значилось четыре человека неграмотных и малограмотных, в том числе долговязый пулеметчик, исполнявший теперь обязанности правильного, и молодой Малюга. Список был аккуратно разграфлен, и против фамилии каждого стояло по нескольку крестиков.

- Являются на уроки исправно, пропусков нету, - деловито сказал Панкратов, убирая список в клеенчатую сумку. - Вот только чернил бы нам да хоть тетрадку бумаги, а то не на чем писать.

Я тут же, не сходя с места, составил заявку в политотдел и направил нашего педагога прямо к Ивану Лаврентьичу.

На другой день Панкратов встретил меня с улыбкой до ушей.

- Глядите, сколько гостинцев! - и он скинул с плеча вещевой мешок, изрядно наполненный. Там были разные письменные принадлежности, но я ухватился раньше всего за сверток обоев. Вдвоем мы развернули его.

Вся чистая сторона была исписана крупными буквами:

Политотдел извещает бойцов:

Недавно Советское правительство сделало новые предложения о мире

правительствам США, Англии, Франции.

"Не только международный пролетариат, - говорилось в сообщении, протестует против нападения на нас; все честные люди в буржуазных странах поддерживают клич пролетариата: "Руки прочь от Советской России!" Знаменитый норвежский исследователь полярных стран Фритьоф Нансен выступил нашим посредником в мирных переговорах.

Что же ответили империалисты? Ничего не ответили. А вслед за этим они признали Колчака правителем России и оказали ему новую огромную помощь для борьбы против Советской власти.

Но грязные дела империалистов на нашей советской земле кончаются крахом. Доблестная Красная Армия прогнала Колчака с Волги и, поддерживаемая массой населения, громит и добивает его в Сибири".

"Товарищи революционные бойцы! - призывал политотдел, и мне слышался в этих призывах живой голос Ивана Лаврентьича, будто он продолжает со мной ту памятную ночную беседу. - Мы, миллионы рабочих и крестьян, отлучены от мирного труда, но не по своей воле мы взялись за оружие, - на нас напали, нас вынуждают защищаться!

Выше сознательную революционную дисциплину! Красные офицеры, сплачивайте ряды бойцов! Метче огонь! Добьемся победы над черными силами войны! Водрузим на Земле знамя мира!"

Долго толпились мои бойцы перед этим плакатом, который висел теперь на стене пулеметного вагона, спускаясь от самой крыши почти до колес. Заметный издалека, плакат привлекал и каждого проходящего мимо бойца. Перед ним останавливали своих волов проезжавшие пыльным шляхом крестьяне и, заслонясь от солнца, долго складывали слова по буковке. В таких случаях на помощь приходил неутомимый Панкратов и завязывал с крестьянами беседы. Начитанный, серьезный парень, он на глазах вырастал в политработника. А политработник для меня был ценнее сейчас, чем командир нестреляющего пулеметного отделения...

* * *

Прочитав плакат, я словно встретился с Иваном Лаврентьичем. И будто он спросил меня: "А как твоя артиллерия? Все ли силы кладешь на учебу? Помни: от врага не получишь отсрочки!"

Надо торопиться. И я стал заниматься еще усерднее. Расчеты, необходимые для стрельбы с наблюдательным пунктом, я все-таки с помощью всяких готовых таблиц одолел. Тем более что комбатр изображал все очень наглядно: треугольники мы чертили штыком на земляном полу хаты. Теперь я практиковался с приборами - с буссолью, с дальномером. Но это только в хате у комбатра. Свободных приборов - так, чтобы взять да унести, - ни на одной, ни на другой батарее не оказалось. Нашли для меня только дальномерную трубу, да и та была разбитая. Ее захватили у белых в бою. Чинили-чинили батарейцы и все никак не могли починить.

И вот тут я сделал открытие: сам придумал дальномер, да такой прочный, что его и паровозом не раздавишь!

Этот дальномер - сама железная дорога. В самом деле: достаточно отойти в сторону и пересчитать телеграфные столбы, чтобы узнать расстояние до любого пункта на линии.

Не такой это и большой счет: повел, повел перед собой пальцем, отделил двадцать столбов - верста, еще двадцать - вторая верста. Или можно еще так считать: четыре телеграфных столба отвечают по дистанции пяти делениям; значит, сорок столбов - это полсотни делений, а восемьдесят - сотня. Даже необязательно пересчитывать все столбы: заметил, сколько красных пятен верстовых будок - до противника, а потом, если противник между двумя будками, надо сосчитать последние столбы. Все равно как на счетах кладут: сначала рубли, потом копейки. Конечно, чтобы пересчитать будки и столбы, скажем, на протяжении трех-четырех верст, надо примерно на версту отойти в сторону и залезть с биноклем на дерево или на другую вышку. Ну, на это уйдет, скажем, час-полтора. Так ведь у поезда на тыловой стоянке всегда время найдется!

Рассказал я про свое изобретение комбатру, он подумал и одобрил его. Да и что было делать? Другого инструмента, кроме телеграфных столбов на линии, все равно я не имел.

Значит, железная дорога - дальномер.

Но не только дальномер.

При мне были карта и компас. Ориентируя карту по линии железной дороги (сорок шагов в сторону!), я с помощью компаса начал отсчитывать углы для стрельбы. Получалась у меня буссоль. Правда, буссоль эта была довольно капризная - вспотеешь, пока сделаешь отсчет угла, особенно при ветре: компас так и выскальзывает из пальцев, а карта полощется парусом и хлопает тебя по носу... Но все-таки работать было можно. Чтобы усовершенствовать прибор, я, заточив карандаш, нанес на циферблате компаса деления угломера - не шесть тысяч, понятно: делений уместилось только шестьдесят. Но и это ведь усовершенствование!

Так или иначе, а мои снаряды стали теперь ложиться куда кучнее. Петлюровцам от этих приборов не поздоровилось!

Теперь мы с комбатром изучали "материальную часть", то есть устройство самого орудия. Ясное дело, что артиллерийский командир должен знать орудие, как машинист знает свою машину.

Но мне хотелось другого - самому стать к гаубице и пострелять! А для этого надо изучить действие прицельного приспособления. Комбатр начал было разводить академию, говоря, что нельзя брать курс материальной части с середины, но я все-таки уговорил его раньше всего заняться со мной прицелом. Стали мы разбирать на приборе устройство стекол, линз, отражательных зеркал, чертить, считать... И я уже представлял себе, как стану сам к орудию, а Малюгу попрошу в сторону. Установлю дистанцию делений на полтораста, угломер 30 - 00 - и бабахну. Без смеху я не мог подумать о том, что произойдет со стариком. Вот остолбенеет! Да тут у него борода встанет дыбом!

Но так мне и не удалось в этот раз проучить заносчивого старика. В команде обнаружилась прореха, и я должен был прервать занятия артиллерией...

В эти дни я уже не раз подмечал, что дисциплина у нас в поезде начинает похрамывать. Но у меня просто руки не доходили разобраться в этом деле. Ни минуты свободной! Потом, вижу, дело пошло хуже. Отдашь распоряжение, а проверишь - оно не выполнено. Я сразу даже не понял: откуда такое? Правда, сам я постоянно в отлучках, а это вредит дисциплине, но ведь в поезде матрос! Федорчук всегда оставался за меня на правах заместителя командира. А человек он надежный и твердый, осадит кого хочешь. Так в чем же, думаю, дело?

Никак я не мог доискаться. И вдруг один случай открыл мне глаза. Оказалось, что сам мой помощник и заместитель товарищ Федорчук начал выкомаривать!

Вот что он однажды выкинул. Возвращаюсь я как-то из штаба - в штабе происходил разбор боевых операций за неделю, - подхожу к поезду и слышу: машинист кричит, бушует у себя в будке, уйти грозится. Все ребята фыркают и перешептываются. Я, понятно, к своему заместителю, матросу: "В чем дело, что случилось?" А он сидит себе на лафете, ничего не говорит, ни на кого не смотрит, а только зажигалку чиркает: зажжет и погасит, зажжет и погасит...

Что же оказалось? Матрос ни с того ни с сего придумал в поезде морской порядок завести - отбивать склянки. Не знаю уж, всерьез он или для потехи, вернее всего от безделья, эту чепуху затеял, а только приказал склянки отбивать машинисту паровозным гудком. Велел машинисту смотреть на часы с цепочкой и подавать короткие гудки: в двенадцать часов бить четыре склянки четыре гудка, а в час - две склянки и так далее.