Бродяга - Андрей Щупов

лебаний отворил шлюзы своего внутреннего и сокровенного, внеся посильную лепту в разгорающуюся беседу.

О, русские маленькие кухоньки! Какие жаркие костры вы способны распалять, какие страсти разжигаете! И никогда не сравниться вам по уюту ни с чем заграничным, ибо дело не в площади, не в обоях и не в содержимом холодильника. Дело в стране и людях. Дело в случайных и удивительных эмалированных кружках!.. Евгений Захарович был до корней волос русским и все же в очередной раз поразился, с какой быстротой и легкостью он отыскал в этом мире друзей. Милые и добрые, они сходу поняли его душу, как не понял бы ни один психотерапевт, позволив вволю выговориться и всласть

поругаться. Мужественное их сочувствие как бы вторило его бранным словам, багровые лица выражали бесконечную поддержку его бесплодным исканиям. И когда в свою очередь они излили свое накипевшее и наболевшее, он, озаренный, вдруг понял, что в сущности они одной крови -- сирые братья сирых времен, что жить им всем на одной планете и дышать одним воздухом...

Уже далеко заполночь один из гостей, выйдя на минутку, вернулся через час, сумев раздобыть пару ядовитого цвета бутылок, а впридачу к ним беззубую, громко и весело сквернословящую старуху. Заседание продолжалось на той же маленькой кухоньке, и вместе враз они вдумчиво и возбужденно говорили о разном, тем не менее все понимая, ласково и часто кивая, не забывая чокаться и произносить тосты. Понимали даже мужичка Исаакия, очень похожего на гнома, шагнувшего на кухню, казалось, прямо из сказки, из дремучих болот и лесов, вывалянного в мусорной шелухе, помятого

и улыбчивого. Слушая его грустную тарабарщину на птичьем языке, застольщики почтительно умолкали, и вместе со всеми умолкал Евгений Захарович, внимая голосу гнома, словно мелодии неизвестного инструмента. Речь говорящего состояла в основном из звуков и междометий. Смысл заключался в интонации, слова служили лишь декоративным фоном. Как только гномик доигрывал тревожащую его мысль до конца, общая беседа возобновлялась.

В основном жаловались на жизнь и судьбу. И это не было нытьем, -количество бед и несчастий представляло собой предмет особой гордости. Повествуя о жизненных тяготах, рассказчик тем самым демонстрировал собственную стойкость. С таким же успехом можно было бы живописать марку купленной машины, метраж квартиры улучшенной планировки. Не смог удержаться от жалоб и Евгений Захарович. А больше ему и нечем было похвастать перед своими новоиспеченными друзьями. Врать он умел, но не любил, и потому рассказывал о проспекте и черных шарах, уничтожаемых еженедельн

о на чердаке, о мрачных институтских коридорах и тоске, окутавшей планету Земля, о своем желании убежать в глушь, чтобы жить с медведями и росомахами, питаясь кедровыми шишками и лесными ягодами.

Вполне возможно, что рассказывал об этом не он, а кто-то другой, но все в этом застолье удивительно перемешалось, страдания одного складным образом переплелись с надеждами другого, радость рождала ответную печаль, и это воспринималось, как должное. Разум Евгения Захаровича существовал отстраненно, тело умерло или почти умерло, -- жил только язык, заплетающийся и уставший, изнемогающий от неутолимого дружелюбия.

-- Жатвы много, братцы! Ой, много! Делателей мало, -- время от времени горестно восклицал детина. -- Автомобиль, братцы, прет в наступление... Вот оно, значит, как, на фиг...

Гномик Исаакий лучезарно щурился и кивал. Нежно-салатная сопеля поблескивала над его губой, и каждый раз, глядя на него, Евгений Захарович машинально тянулся за платком, но почему-то не находил карманов и удрученно сникал.

-- Скоро до Луны пустят лифт, а на Марс протянут канатную дорогу, -плакался детина. -- Думаете, в правительстве не знают? Знают, братики мои, все знают! И помалкивают... Потому как солнце для них шестеренка, а галактика -коробка передач...

Безымянный человек с опухшим лицом, предположительно, рядовой труженик села, печально и многотрудно кивал. Он сидел справа от детины и двумя руками изо всех сил держался за стол. Когда голова у человека превышает шестидесятый размер, да еще распухает от винных паров, ужиться ей на плечах становится непросто. Она валится то вправо, то влево, и надо обладать недюжинной силой воли, чтобы не дать ей скатиться на стол, а того хуже -- на пол. Подобной силой воли труженик села обладал. Более того он участвовал в разговоре, по-простецки называя Евгения Захаровича Ко

лькой, а всех прочих Николаями. Дважды Евгений Захарович протягивал ему через стол руку и дважды с чувством пожимал мозолистую ладонь. Он просто терялся, не зная как выразить уважение этому необыкновенному человеку -скромному и незаметному, в веках обреченному на несправедливое забвение, искренне страдая от собственного бессилия.

Уже перед тем, как укладываться спать, старуха, оказавшаяся сорокалетней Варенькой, стала приставать к Евгению Захаровичу, пытаясь обнять и приложиться губами к его щеке. Неизвестно, чем бы закончилось дело, если бы не помощь детины. Затуманившимся взором Евгений Захарович имел возможность пронаблюдать, как отбивают его от настырной Вареньки. Кто-то жизнерадостно хлопал в ладоши, хрюкающе повизгивал. Сражение завершилось победой детины, и старуха, внезапно осознавшая всю тяжесть собственных лет, дребезжаще расплакалась.

-- Я шкелетина, -- причитала она, -- худая и некрашивая!..

-- Не плачь, подруженька. У других телосложение, а у тебя теловычитание, только и всего, -- детина говорил вполне серьезно, словно объяснял само собой разумеющееся.

-- Вам подавай толштых, -- продолжала шамкать Варенька, -- а что шделаешь, ешли я не продавеш универмага?

-- Не пей, -- твердо посоветовал труженик села. -- Женщинам это вредно.

-- Женщинам, жначит, нельжя, а вам можно?

-- Нужно, рыбонька. Не можно, а нужно. Улови разницу!.. Стал бы я пить, если б был женщиной!

-- Сердце имеет свои причины, неизвестные уму, -- глубокомысленно изрек детина. Он любил цитаты великих и многие помнил назубок.

-- Вер-рна, Николай!..

Дзенькнули друг о дружку стаканы, и приунывшую "подруженьку" решено было отправить на ночлег. Матерым приемом грузчика детина подхватил шамкающую Вареньку на руки и, отнеся в прихожую, ласково уложил на коврик. Вернувшись, подцепил под мышки отяжелевшего хозяина и поволок в комнату на диван. Видно было, что ему не привыкать заниматься подобным трудом. Как-то незаметно все разбрелись по углам и затихли. Только Исаакий еще какое-то время мурлыкал во сне, наполняя комнату неразборчивым щебетом. А может быть, это щебетала и мурлыкала за окном ночь.

Стоило Евгению Захаровичу смежить веки, как он очутился на мчащейся карусели. Метельная пестрота лиц, зверюшки с прилепившимися к ним людьми -- все напоминало о бушующем океане, о тошноте, о пище -- обильной и жирной. Карусель не собиралась останавливаться, вознося его выше и выше, вызывая обморочное головокружение. Олень, на котором он сидел, упрямо мотнул головой, сбросив седока, и, кружась меж облаками, Евгений Захарович сгоревшей ступенью от ракеты полетел вниз. Высокая трава смягчила удар, пружинисто подбросила. Несколько раз подпрыгнув, словно на бату