Хорошие солдаты - Дэвид Финкель

Он рассказал, как они бежали через пальмовую рощу, как увидели людей, выходящих из дома, и открыли по ним огонь:

— Я бежал и стрелял. Видно было, что мои пули прошли близко, но в них не попали. Очень странно было. Я бежал к этому дому и думал: «Как это я промазал?»

Он рассказал, как они вошли в дом:

— Ногой открываем дверь, входим в комнату, там в углу женщины, детишки, все ухватились друг за друга, я смотрю на них, а сержант Уилер спрашивает по-английски: «Где он, так вас и так?» И мужчина показал в сторону задней комнаты. Мы видели ее дверь, она была открыта, похоже было, что кто-то вбежал, и мы пошли по коридору, видим, там пустая комната, только холодильник стоит, большой холодильник в углу. Входим, и этот тип вскакивает, и у него АК.

Он рассказал про три выстрела:

— Сержант Уилер попал ему в живот, и он вот так… — Марч встал и начал оседать. — Стал падать, а голова у него вот так… — Он уткнулся подбородком себе в грудь. — Я в него выстрелил. Пуля вошла в темя. Нажал курок и мгновенно вижу дырку, и до этого он медленно падал, а теперь сразу рухнул.

Напоследок рассказал, что было потом:

— Я услышал крик. И думаю: «Что, там второй за холодильником?» Потому что мне показалось, там кто-то шевелится. Поворачиваюсь, смотрю, а за холодильником девочка лет восьми и ее мама, сидят просто. Мать за холодильником прижала к себе дочку. Смотрю на женщину, кровь из головы этого типа течет на пол, я прямо в кровь иду, чтобы посмотреть, — обойти нельзя было, — наступаю, гляжу и вижу девочку, а девочка в этот же момент видит меня, и она начала вопить. А мама так ее обхватила, ну, с таким видом: «Пожалуйста, не убивайте нас». И тут меня как ударило: боже ты мой, восьмилетняя девочка только что видела, как я застрелил этого типа. А они ведь не знали его даже. Сидят себе дома, и вдруг взрывается СВУ, а потом кого-то убивают прямо у них в комнате, и этот испуг у них на лицах, как будто я вот сейчас возьму и их тоже застрелю, — меня это поразило. Потому что они, по идее, должны хотеть, чтобы мы тут были. — Еще один вздох. — Мама с дочкой, девочке лет восемь.

Он умолк. Треск, тишина, треск, тишина, треск. Поминальная служба должна была начаться через восемь часов. Марчу многое надо было до этого сделать. Вычистить оружие. Привести в порядок комнату. Поспать. Но он продолжал сидеть.

Вспоминается, сказал он, кое-что про Харрелсона: он был так уверен в себе, что ему не надо было пить для храбрости, чтобы идти танцевать. Он вообще не пил. После вечеринок с удовольствием развозил людей по домам. И вот что еще: когда вернулся из отпуска, он всерьез говорил про одну девушку, с которой дружил в старших классах. И еще: почему-то он, Марч, ни разу эти дни не плакал из-за Харрелсона, как плакал из-за Крейга. Когда с Крейгом это случилось и лейтенант Хамел ему сказал, он сразу заплакал. Взвод до этого несколько дней ездил на боевые задания. На потном бронежилете Марча остались следы от брызнувшей крови Крейга, и он плакал, отходя от Хамела, плакал, снимая бронежилет, с плачем лег, привалившись к нему, через несколько часов проснулся, и сердце у него упало, как оно падает, когда, проснувшись, понимаешь, что, пока ты спал, ничего не изменилось, что все это на самом деле.

— Мне ведь только двадцать лет, раньше я никогда такого не видел, — сказал он. — Вижу: он падает из турели. Вижу: глаза закатываются. Странно, и я не люблю про это людям говорить, но я потому пошел в армию, что всегда очень уважал военных.

Военным, которого он уважал, наверное, больше всех, был, признался он, Филип Канту, который завербовал его в армию. Марчу тогда было девятнадцать, позади у него было жуткое детство в неблагополучной семье. В батальоне это была не такая уж редкость: один солдат, у которого вся семья сидела в тюрьме, говорил, что брат совершенно серьезно сказал ему перед отправкой в Ирак: «Хорошо бы тебя там убили». Марч, не видя для себя после школы никаких перспектив, забрел как-то раз в вербовочный центр в Сандаски, штат Огайо, но вербовщик там был такой пожилой и мрачный, что Марч встал и ушел. Через несколько месяцев, по-прежнему не видя перспектив, он пришел опять, и вместо мрачного вербовщика там теперь сидел Канту, двадцатитрехлетний и недавно из Ирака. Они в тот день поговорили обо всех перспективах, какие предоставляет армия, и, впервые почувствовав, что у него есть кое-какие возможности в жизни, Марч начал заглядывать туда несколько раз в неделю. С каждым посещением он все сильнее воодушевлялся, и со временем они с Канту сблизились. «Ты совершенно не обязан дружить со своим вербовщиком, — сказал он, — но мы дружили». Они начали ходить вдвоем перекусывать, немножко вместе тусовались, и однажды, когда Марч зашел к Канту домой, тот показал ему фотографии, сделанные в день, когда спецназ вытащил из укрытия Саддама Хусейна. Оказалось, что Канту тогда был там, не в самой этой яме, но около ее края, и про это написали в их городской газете. Статья называлась «ЖИТЕЛЬ САНДАСКИ УЧАСТВОВАЛ В ПОИМКЕ САДДАМА», и в ней были приведены слова жены Канту: «Наши правнуки будут слушать рассказы о том, как он взял в плен Саддама», слова его матери, что она стольким людям звонила по телефону, что у нее заболело ухо, и слова его сестры: «Я очень-очень горжусь; я сестра, по-настоящему гордая своим братом». «Он говорил мне, что такого братства, как на войне, больше нигде нет», — сказал Марч, и решение было принято. Девятнадцатилетний юноша из неблагополучной семьи сделал свой выбор. Он вступил в армейское братство, прошел начальную подготовку, был отправлен в Форт-Райли в батальон 2-16 и только прибыл на место, как, вся в слезах, позвонила его мать с известием, что Филип Канту погиб. И это была правда. Погиб. Та сторона войны, о которой он не рассказал Марчу, взяла над ним верх, и в городской газете появилась новая заметка, которая начиналась так: «Утром в субботу умер житель нашего города, военный, чье подразделение в декабре 2003 года участвовало в захвате Саддама Хусейна в Ираке. Двадцатичетырехлетний сержант Филип Канту покончил с собой». И вот теперь, тринадцать месяцев спустя, Марч был в Ираке, сидел с красными глазами и розовым пузом, неспособный уснуть из-за того, что видел днями и ночами, видел открытыми и закрытыми глазами. Что же он видел?

— Фотографии, — сказал он.

Как будто фотку мне там показывают: Харрелсон в огне. Вижу прямо сейчас и не могу выкинуть из головы.

Вижу, как стреляю в этого типа. И стоп-кадр такой: он с дыркой в голове, но еще не упал, на полпути к полу.

Вижу девочку, лицо этой девочки. Я знаю, многие говорят, мол, плевать нам на этих людей, и все такое, да и мне на них плевать — и все-таки не плевать, и то и то, не знаю, как это понимать. Да, они не хотят сами себе помочь, они нас взрывают, да, это плохо, но и другое плохо: девочка, ей столько же лет, сколько моему младшему братишке, видела, как я прострелил человеку башку. И какая разница, откуда она — из Ирака, Кореи, черная, белая, — по-любому маленькая девочка. И она видела, как я его застрелил.

Вижу, как я иду к машине, голову опустил, автомат в одной руке, вокруг не смотрю, про безопасность не думаю, ни про что не думаю. Просто иду к машине.

— Слайд-шоу какое-то в голове, — сказал он. — Как это понимать?

За несколько дней до всего этого, примерно тогда же, когда президент Буш, выступая в Нэшвилле в отеле Gaylord Opryland Resort, говорил, что оптимистически смотрит на ход войны, Козларич в своем кабинете давал интервью армейскому историку, который ездил по Ираку и спрашивал командиров о «большой волне».

— В чем, по вашему мнению, мы не преуспели? — прозвучал один из вопросов историка.

— Задача, которая перед нами поставлена, она, вы знаете, не из каких-то там неразрешимых, — сказал ему Козларич, а затем попытался отшутиться: — В данный момент могу пожаловаться только на то, что порой случаются перебои с некоторыми сортами мороженого.

Теперь, несколько дней спустя, он был в доме молитвы, куда плотно набились его солдаты, придя на поминальную службу, которая окончилась так называемой последней перекличкой.

— Сержант Джабинвилл! — выкликнул сержант.

— Здесь, первый сержант, — отозвался Джабинвилл.

— Рядовой первого класса Девайн! — выкликнул сержант.

— Здесь, первый сержант, — отозвался Девайн.

— Рядовой первого класса Харрелсон! — выкликнул сержант.

Молчание.

— Рядовой первого класса Джеймс Харрелсон! — выкликнул он.

Молчание.

— Рядовой первого класса Джеймс Джейкоб Харрелсон! — выкликнул он.

Невыносимое молчание длилось и длилось, пока его не расколол резкий звук салюта.

Треск, тишина, треск, тишина, треск.

В Нэшвилле президент Буш сказал: «Я настроен оптимистически. Мы добьемся успеха, если нам не изменит выдержка».