Хорошие солдаты - Дэвид Финкель

— Вам, ребята, выпало то, что и во сне не могло присниться. Вот что вам выпало, и надо про это помнить, — сказал он медленно, четко, с расстановкой, как говорил в тех случаях, когда пускал в ход всю свою силу убеждения. — Поговорите об этом с вашими людьми. Добейтесь, чтобы они понимали, зачем мы делаем то, что делаем.

Это был классический, образцовый Козларич, преисполненный веры, похожий на себя в тот день в Форт-Райли, когда он произнес речь перед солдатами. Но теперь среди них становилось все больше непонимающих.

— Я удивляюсь иногда: начальство — оно в каком мире живет? — сказал однажды Гитц. — Думает, что мы побеждаем?

— Никто из парней этому больше не верит, — продолжал он. — Парням тяжело. Парням страшно. Им не нужно, чтоб их накачивали храбростью. Им нужно, чтоб их поняли. Чтоб им кто-нибудь сказал: «Мне тоже не по себе».

Лост Коз. «Гиблое дело». Так, нуждаясь в мишени для нарастающей злости, начали называть Козларича в одном взводе.

Президент Буш. Так его прозвали в другом взводе — второй роты на сей раз — за способность видеть то, чего не видели они, а того, что они видели, не видеть.

Это был взвод погибшего Андре Крейга. Теперь, 17 июля, когда взвод, переезжая из Камалии на ПОБ, двигался на юг по пропеченному солнцем грунту «Внешней бермы», под вторым «хамви» колонны сработали зарытые пусковые устройства трех 130-миллиметровых снарядов, подсоединенные к кнопке, которую кто-то держал в руке. Взрыв на этот раз был громоподобным. «Хамви» взлетел в воздух — солдаты потом говорили, футов на десять, — упал, подскочил и вспыхнул.

Джей Марч и другие мигом бросились к «хамви» и начали вытаскивать раненых.

Вот девятнадцатилетний водитель Джеймс Харрелсон сгорает заживо у них на глазах, и они ничего не могут сделать.

Вот они в высокой зеленой траве у края «Бермы» хлопочут над переломанными костями и кровавыми ранами остальных четверых.

Вот в Рустамии санитары бегут от медпункта к подъезжающему «хамви», откуда доносятся вопли раненого.

Вот в медпункте солдат, который был без сознания, приходит в себя и кричит от боли, другой солдат стонет, третий ругается и просит за это прощения у врача, вкалывающего ему морфий.

Вот четвертый солдат спрашивает: «Что с Харрелсоном?» — и ждет ответа с умоляющими глазами.

Вот остальной взвод глотает снотворные таблетки, запивая «бум-бумом». Скоро будет неделя со дня смерти Джеймса Харрелсона, а они еще не взяли себя в руки.

«У Джо» солдаты пили «бум-бум» и «маунтин дью», курили кальян и сигареты, сосали бездымный табак и играли в карты. На ПОБ можно было пойти и в другое место, поопрятнее, которым ведал армейский отдел воспитательной работы, быта и отдыха, но там было как-то слишком уж чистенько и поднадзорно, похоже на комнату отдыха в больнице, и солдату, которому было не по себе, «Джо» подходил куда лучше. Вечером накануне дня рождения Джея Марча большая часть взвода Харрелсона проводила время именно тут.

Пятый день они дожидались поминальной службы по Харрелсону. В светлое время суток никогда не приходили, только вечером, после ужина, когда впереди была долгая ночь. Как бы сумрачно ни было в этом баре с его голыми лампочками и покосившимся грязным рождественским венком на стене, в нем зато имелся телевизор с большим экраном, который всегда был включен на изрядную громкость. Ракетных обстрелов в последнее время было так много, что некоторые солдаты, перемещаясь по территории базы, вели себя беспокойно, постоянно прислушивались — не свистит ли высоким, напоминающим мультики, свистом падающая ракета. «У Джо», однако, не слышно было ни этого свиста, ни сирен, ни даже взрывов, если они происходили не настолько близко, чтобы дрожали стены, так что от этого конкретного вида тревоги солдат был здесь избавлен. Здесь звучали только громкие голоса парней поверх телевизора, по которому, когда ребята пришли в тот вечер и стали рассаживаться, шел видеоклип песни в стиле кантри «Что всего больнее». «Ты когда-нибудь думаешь о будущем?» — спросила молодого человека девушка на экране, красивая, цветущая и как раз подходящего возраста, чтобы быть подругой солдата. «Что ты видишь?» — спросила она, а тем временем Джей Марч, который видел Джеймса Харрелсона в огне, стасовал колоду и раздал карты для игры в «пики козыри».

Харрелсон ехал во втором «хамви», Марч — прямо за ним, в третьем. Все прочие, кто сидел сейчас в баре, тоже были в той колонне, кроме Филипа Мейза, тридцатилетнего взводного сержанта. Он в тот день не поехал из-за перелома кисти, а сейчас расположился за отдельным столиком и пытался читать книгу. Солдаты любили Мейза, в котором обращали на себя внимание подбородок, мускулы, а с недавних пор еще и круги под глазами. Его солдаты были верны ему абсолютно, а он, со своей стороны, был так им предан, что не одну неделю отправлялся с ними на боевые задания, скрывая, что повредил руку во время ночного рейда, когда он загнал двоих подозрительных иракцев в стойло. Рассказывая про это сейчас, он заметил, что ему надо было предвидеть неприятности уже в тот момент, когда он вошел в дверь строения и вдруг уперся в зады двух верблюдов; впрочем, такие вещи здесь происходили сплошь и рядом. «Ожидайте неожиданного», — сказал Козларич, когда другой взвод в четыре утра, преследуя кого-то, вошел в дом и увидел целую семью мало того что не спящей, но еще и сидящей в кружок, посреди которого была маленькая корова. Или взять случай, когда еще один взвод, гонясь за подозреваемым, обнаружил во дворе дома умственно отсталого ребенка на привязи. «Ненормальное как норма», — называл такое Брент Каммингз. И вот Мейз отпихнул с дороги неожиданные верблюжьи зады и сграбастал одного из иракцев за рубашку, а когда тот схватился за его автомат, Мейз начал бить противника левой рукой. «Я знал, что сильно бью, потому что на мне была кровь, — рассказывал он. — Но он все равно не отпускал оружие. Тогда я освободил правую и кулаком вырубил его, но сломал себе кисть». Такого он тоже не ожидал и, когда понял, откуда донесся этот хрустящий звук, никому не сказал, потому что руку бы загипсовали и он выбыл бы из строя, а этого он никак не мог допустить: ведь он так долго дожидался возможности попасть на войну. «Я всю жизнь этого хотел, с самого детства, — объяснил он. — Не обязательно каким-нибудь грозным воякой, но быть в армии, служить своей стране». Поэтому Мейз пил аспирин и оставался в строю, вот каким он был несгибаемым и преданным делу солдатом, и тем необычнее, что немалую часть того дня он провел у себя в комнате за закрытой дверью, на которой повесил бумажку с просьбой не беспокоить.

Покой ему нужен был, чтобы попытаться уснуть. После гибели Харрелсона он почти совсем потерял сон. «Слишком много в голове всего», — сказал он в тот день, сидя на своей койке за дверью с этой бумажкой, прежде чем отправиться в бар. Ему дали снотворное амбиен и предложили начать с одной таблетки, но одна не помогла, и он попробовал две, две тоже не помогли, и он попробовал четыре. Но четырех тоже оказалось мало, а тем временем в другой половине комнаты его сосед опять переставлял свою койку и шкаф, что за последние дни приобрело у него довольно-таки навязчивый характер.

Это был командир взвода — лейтенант Райан Хамел двадцати четырех лет, на все предстоящие решения которого всю его жизнь будет теперь отбрасывать тень решение поехать по маршруту «Внешняя берма». «Я отдал приказ» — так он написал в своих показаниях, данных под присягой. Он ехал в машине, следующей за «хамви» Харрелсона. Он видел, как вездеход взлетел, как он упал, как он загорелся, видел Харрелсона в огне, то ли слышал его крик, то ли нет и теперь прикидывал, не будет ли ему лучше спаться, если койку поставить не тут, а там, а шкаф поставить не там, а тут.

— Машина взлетает на воздух. Огонь и дым, — сказал он, качая головой и аккуратно подытоживая день.

— Девятнадцать лет было, — сказал Мейз, подытоживая человеческую жизнь, а тем временем в другой комнате дальше по коридору двадцатитрехлетний Майкл Бейли, взводный санитар, которому не удалось спасти Харрелсона, а до него Крейга, говорил, что вместо сна теперь бесцельно петляет по темным участкам ПОБ. Он сказал про Крейга: «Он практически на руках у меня умер». Он сказал про реакцию Харрелсона на гибель Крейга: «Он все видел и перепугался. Насмерть перепугался». Он сказал про реакцию всего взвода: «Все перепугались насмерть. А это сейчас, — (имея в виду гибель Харрелсона), — тоже всех перепугало. Мне плохо каждый раз делается, когда едем на патрулирование. В башке так и звучит: меня взорвут, меня взорвут, меня взорвут…»

А тем временем еще в одной комнате Джей Марч слушал, как другой военный, старший сержант Джек Уилер, рассказывал, что делали они с Марчем после того, как у них на глазах погиб Харрелсон и Уилер увидел идущий в сторону от верха «Бермы» тоненький провод.