Том 6. Третий лишний - Виктор Конецкий

— Юрий Иванович, — сказал я капитану. — Сейчас подмоченных бедолаг соберут в столовой чаем поить. Спустились бы к ним?

— Зачем, стало быть, Виктор Викторович?

— Ну, когда к пассажирам спускается сам капитан, приносит извинения и объясняет происходящее, то это никогда не бывает лишним.

— За что, так сказять, мне извиняться? За стихию, за форс-мажор? Этак они действительно поверят в какую-то вину экипажа. А кто про волну-убийцу знал? Я про них раньше только в книжках читал. А когда знаешь о чем-нибудь только из книжек, то всегда остается червь сомнения: может, враки, вроде морского змия?

— А зеленый луч помнишь? — спросил я.

— Нашли время для воспоминаний. Посоветуйте, куда двадцать человек, без коек оставшихся, девать?

Пароход был набит битком.

Естественно, троих взял я. Четверых хотели поселить в каюту, где свалены вещи погибших в Антарктиде летчиков. Вещи ехали к их родным в Ленинград. Я уже говорил, что сантименты и деликатность не главные черты морских характеров. И, чтобы не быть белой вороной, я давно научился не показывать из-под флотской формы розовенькую комбинашку своей бедной Лизы. Но здесь пришлось краешек показать. Засовывать пострадавших пассажиров в каюту с вещами погибших коллег — это уже совсем нетактично. Под моим прессом уплотнили кое-кого из администраторов.

Должен, однако, признаться, что и самому не очень-то хотелось нарушать привычное каютное одиночество обществом трех незнакомых и обозленных на весь мир, как мне представлялось, мужчин. Да еще, простите, грязных и мокрых. Хотя мне это давало шанс тесно пообщаться с учеными-полярниками. А конечно, хотелось и раньше с ними сблизиться, разговорить, но я совсем не умею этого. Узнавать людей могу только при совместной работе. Выспрашивать — особое искусство.

И вот, как когда-то с товарищем Шалапиным (кстати, дочь Федора Ивановича Шаляпина передала мне свое удивление тем, что я дал такому отвратному типу фамилию, созвучную ее великому отцу, — и я за голову схватился, но уже никуда не денешься от этой дурацкой фамилии и от своего стыда и глупости…), судьба привела прямо в мою каюту профессора-геофизика, матерого полярного пилота и гляциолога.

Бортпроводница уже застелила три койки для них чистеньким бельем. Ярко светило электричество. Было как в купе мягкого вагона. Только купе это шаталось на гребнях мрачного океана.

Трое подмоченных мужчин свалили в угол грязное шмутье.

Один из мужчин — гляциолог — был настоящий кенгуриный австралиец, который по обмену отзимовал с нашими героями.

Я как-то позволил себе намекнуть сменному руководству о необходимости сообразить миниатюрный приемчик в честь австралийца, но те не заинтересовались предложением. И я даже собрался устроить встречу за дружеским столом за собственный счет и при помощи директора ресторана, с которым мы жили дружно; а судьба свела с вверх ногами ходящим коала более естественным путем.

— Вы из коренных каторжан, Джон? Если да, вы прирожденный бунтарь…

Нет. Его мать была чешка, отец англичанин, сам родился уже в Австралии, бунтовать не любит, сейчас мечтает о горячем душе…

И трое моих гостей отправились принимать горячий, но из-за нехватки пресной воды опять соленый душ.

А я все-таки решил навестить директора ресторана, благо он тоже был поднят из постельки ночью для организации подпитки подмоченных пассажиров.

Близкими отношениями с ним я был обязан опять же старому товарищу Ямкину, который усадил меня с ним за один стол в кают-компании. И теперь знаю, что самый несчастный человек на пассажирском судне — директор ресторана: ему доступны любые деликатесы и изыски, но по железному закону он обязан четыре раза в сутки питаться в кают-компании вместе с другими командирами. Причем все командиры бдительно следят за тем, чтобы директор проявлял за трапезами хороший аппетит. Вот бедняга-то!..

Через директора моим закадычным другом стал, естественно, и шеф-повар. Потому спустя полчасика я вернулся в каюту с тремя бутылками вина и блюдом жареного палтуса.

И был опозорен.

На столе уже были раскреплены по-штормовому две бутылки коньяка. На койках лежали «жареные трупы кур» (жаргон полярников), шпигованное чесноком мясо и вобла.

Наличие коньяка объяснялось тем, что у геофизика сегодня был день рождения — полсотни лет, а в такие торжественные даты алкогольные напитки предоставляются человеку человеческим путем — без бутлегерства.

Закуску мои пассажиры прихватили еще с Мирного и хранили в холодильнике начальственного люкса до подходящего момента.

Так как день рождения геофизика, которого звали Ростислав Алексеевич, начался несколько странно, то они решили отметить его не в конце дня, что традиционно для нормальной обстановки, а начать в начале, то есть в конце первого часа ночи.

В момент моего возвращения подсыхающие пассажиры жестоко ссорились из-за пузырей воблы. Им пузыри было никак не поделить. А воблиный пузырь — большая ценность, ибо если поднести к нему зажженную спичку или огонек зажигалки, то пузырь этак взрывается-чпокает, что приносит подрывнику большое удовольствие. Особенно это интересно и приятно подрывнику, если ему удается взорвать пузырь под носом или ухом соседа и сделать это неожиданно.

Австралийский гляциолог, кличка которого оказалась именно Коала, ибо больше всего на свете он любил спать, в спорах о воблиных пузырях участия не принимал.

Здесь придется сделать некоторое отступление.

Любимой балериной матери была Анна Павлова. Не знаю, возможно ли было их личное знакомство и состоялось ли оно. Сейчас о другом. Австралийский исследователь Антарктиды Дуглас Моусон строил в Англии судно для плавания к Южному материку. Крестной матерью своей «Авроры» Дуглас Моусон пригласил быть Анну Павлову. Она жила тогда в Лондоне. Павлова честь честью разбила о форштевень «Авроры» бутылку шампанского и подарила Моусону на счастье русскую матрешку. Может, и не матрешку, а другую какую куклу, но мне хочется — матрешку. А подарок Анны Павловой оказался счастливым талисманом для Моусона. Дуглас прошел сквозь нечеловеческие страдания, которых не вынесли его друзья — они погибли, прославил Австралию и увековечил свое имя на карте планеты.

Когда я начинал писать рассказы, то о Дугласе Моусоне ничего не слышал. Но очень любил другого австралийца, куда менее известного в мире, Генри Лоусона — бродягу, стригаля, пьяницу и великолепного прозаика. И единственный раз в жизни совершил чистейшей воды плагиат под неотразимым влиянием этого бродяги и пьяницы, умершего в одиночестве на полу жалкой хижины рядом с пустой винной бутылкой. Такую смерть предсказывали литературные критики-нудаки Чехову.

Мой плагиат за четверть века так никто и не обнаружил. Называется он рассказом «Если позовет товарищ…». Это нормальный перепев «Шапки по кругу» Генри Лоусона.

Естественно, что я начал разговор с Джоном с литературы:

— Вы читали «Я умею прыгать через лужи» Алана Маршалла?

Нет. Он не читал.

— А Генри Лоусона читали?

Нет. Он не читал. Он читает только молодых писателей, вошедших в литературу шесть-семь лет назад.

Несу об Анне Павловой, Дугласе Моусоне, шампанском, кукле; о встрече участников нашей первой антарктической экспедиции с Моусоном в Мельбурне — туда заходила «Обь». Несу все это не так, чтобы показать эрудицию, а хочу поделиться удивительностью прониканий и перекрещиваний всего и вся на этом свете.

Он оживляется: участники первой САЭ встречались с Моусоном? Какие старые! Сколько же им было лет? Оказывается, решил, что Моусон встречался с Беллинсгаузеном! Такого не придумаешь.

— А вам сколько лет, Джон?

— Я на один сезон старше Христа.

Если перевести его австралийский русский на настоящий, то получилось бы, что он старше Иисуса на «одну зимовку».

Дав это интервью, Джон мирно заснул в углу дивана.

Через пятнадцать минут после начала нашего междусобойчика в дверях возник еще один ученый. Как оказалось, доктор географических наук.

У него были кулаки с пионерскую голову и рожа пострашней противогаза, ибо он сорок дней не мылся, кувыркаясь на санно-гусеничном поезде, а на судне попарился и сбрил бороду: все, что было под бородой, — молочно-бело, все, что было доступно солнцу и ветру, — пережженный кирпич.

Никакому цирковому клоуну не додуматься до такой сногсшибательной маски.

— Можно я тут с вами брошу культвеху? — для порядка спросил он, усаживаясь на мою подушку и вытаскивая из-за пазухи бутылку.

— Конечно, — говорю.

— Да-с, — говорит доктор географии, — когда здесь пароходом командует капитан типа Ямкина, то можно и не посылать на Мирный сам теплоход. Отправить сюда только вельботы номер один и номер два. И посадить на румпель вельботов старпома и второго штурмана. И все будет о'кей.

— Э-э, — сказал я, — не будем переходить на личности. Особа капитана для пассажира должна быть священна. Объясните лучше, почему в столовой на Молодежной нет скатертей? Лозунгов — как в образцово-показательной казарме, а на столах паршивые клеенки. Сколько уже лет вы здесь живете? И все не по-человечески!