Заговор против маршалов. Книга 1 - Еремей Парнов

И эта постыдная нерешительность росла прямо про­порционально наглости их фюрера. Тодек верил в мощь польского войска, но критически относился к политике умиротворения. Сопоставив свои приблизительные до­гадки с поведением «Голубоглазого», он заподозрил немецкий шпионаж, если не хуже — покушение. В кар­мане с «миноксом» вполне мог оказаться револьвер или, допустим, граната. Акция возле генеральной ин­спекции, очевидно, не удалась, и вот незадачли­вый агент вынужден держать ответ перед началь­ником.

Тодек не спросил себя, зачем понадобилось обстав­лять малоприятное, надо полагать, объяснение явно не­подобающими аксессуарами, вроде графина житной. Да еще на виду всей Варшавы, в отеле «Бристоль». Го­товое клише пришлось точно по месту: «Хлопы и пья­ницы». И все, и других объяснений не требуется. Не­дорого стоит патриотизм, взращенный на лозунгах и бульварных романах. Подогретый третьей порцией ря­биновки, он толкал к действию. В голове уже рисовал­ся сенсационный заголовок. «Репортер разоблачает» или нечто подобное...

Заметив, что пасынкам Речи Посполитой принесли счет, Зегальский поспешил расплатиться и кинулся в гардероб. Надев пальто, вышел на улицу. Не спуская глаз со стеклянной вертушки, закурил папиросу.

Первым показался экс-посланник. Прищурясь на ба­гровый закат, сунул под локоть трость с серебряным набалдашником и поплотней запахнул шалевый ворот­ник из отборных бобров. Тодек отметил, что и шапка была оторочена тем же искристым мехом.

Вскоре и второй выскочил, нахлобучивая на бритый затылок затрапезную кепку.

Они о чем-то посовещались, но не на мове, как ожи­далось, а на добром польском, и зашагали по Краков­скому предместью.

Зегальский, не долго думая, двинулся следом. Дер­жась на некотором отдалений, ловил лишь обрыв­ки речи: «Не торопись...» — «...А это правда?..» — «Гриць...» — «И что он?..» — «Дать телеграмму...».

Не так мало, если как следует вдуматься. Sapienti sat[8]. Недаром Зегальский окончил классическую гимна­зию. Он уже видел, как шпионы суют в окошко заши­фрованный бланк, и в блаженной горячке дорисовывал подробности. Доверительную беседу с Люцианом Бронецким, например, или — кто знает, как оно обернет­ся? — с самим министром! Дело нешуточное: орденом пахнет.

Воображение вело по нарастающей, пока заманчи­вые мечтания не потерпели неожиданный крах. Так бывает, когда, задумавшись на ходу о чем-то необыкно­венно приятном, прямиком врубаешься в фонарный столб.

У табачного киоска на углу Краковского предместья Тодека ждало нечто похожее. Оказалось, что Смал-Штокий и Гриць (кто же этот Гриць, если не «Голубо­глазый»?) ничуть не торопились на Главный почтамт. Мало того, каждый новый шаг отдалял их от завет­ной площади Наполеона, между Светокшиской и Варецкой.

Увлекшийся репортер окончательно забыл осторож­ность, непозволительно сократил дистанцию и был мгновенно наказан.

Гриць — или как там его? — обернулся, как от уко­ла, и уставился на преследователя младенческими оча­ми убийцы.

Тодек чуть не споткнулся на ходу и тоже замер. Тут и Смал-Штокий продемонстрировал импозантный фас. Не оставалось ничего иного, как приподнять коте­лок и шмыгнуть мимо.

Свернув в первый попавшийся переулок, пан Зегальский бессильно привалился к стене. Губы его дро­жали, кривясь в совершенно жалкой улыбке. Ничего себе герой...

А ведь перед ним определенно приоткрылся кро­хотный кусочек потаенной мозаики, но он не сумел про­читать узор. И это вновь напомнило мучительную и всегда безуспешную попытку понять сон, который од­нажды тебе уже снился.

Тодек никогда не читал Зигмунда Фрейда и потому не знал, что случается ложная память. И все же близок он был к интуитивному прозрению, очень близок.

Но все развеялось.

На следующее утро командарм первого ранга Иероним Петрович Уборевич отбыл в Прагу. На перроне к нему прорвалась очаровательная, но безбожно надушен­ная блондинка в шиншилловой шубке. Шестилучевые снежинки невесомо и нежно переливались в завитых ло­конах.

— Автограф для моего мальчика, пан генерал! — воскликнула она, почти задыхаясь от счастья, и обеими руками протянула газету фотографией вверх.— Он так мечтает надеть мундир!

Уборевич снял перчатку и потянулся за «вечным» пером, но что-то удержало его, и он заложил ладонь за отворот шинели.

—      Автографы — привилегия спортсменов и кино­звезд, мадам,— он постарался смягчить отказ.— Пере­дайте мой самый горячий привет будущему солдату. Пусть ему никогда не придется идти на войну.

Провожавшие офицеры растроганно заулыбались.

—      Умоляю! — она картинно заломила руки.

—      Сколько лет вашему сыну?

—      Скоро пять, пан генерал.

—      Пусть хорошо учится в школе,— Уборевич закон­чил приостановленное движение и вынул авторучку.— Ему на память.

Паровоз с шипением исторг горячее облако, по сты­кам пролязгала судорога.

Командарм отдал честь.

12

С переездом управления заграничной разведки в просторное помещение на Беркаерштрассе извечно не­мецкая проблема «жизненного пространства» к общему удовлетворению разрешилась. По крайней мере для бригаденфюрера Гейнца Иоста, получившего великолепную штаб-квартиру в тихом районе Берлина. «Жилищный кризис» явился прямым следствием притока ассигно­ваний из партийной кассы, что, в свою очередь, позво­лило существенно увеличить аппарат. Все, как известно, имеет свои теневые стороны.

На Вильгельмштрассе, где образовался целый квар­тал зданий, принадлежавших СС, уже не осталось ни одного свободного дома. Гейдриху это оказалось весьма на руку. Он предпочитал держаться подальше от Кай­зера Генриха. Слишком частые встречи могут испортить самые добрые отношения. И вообще секретной службе не стоит маячить перед окнами посольских особняков.

Созданный по приказу Гесса орган «политической и секретной защиты партии» постепенно обособлялся не только от канцелярии НСДАП, но и от отцовской опеки рейхсфюрера СС. Укрепляя переживавшие период ста­новления службы идеологии и зарубежной разведки,

Гейдрих по-прежнему опирался на отборные кадры внутреннего управления.

В сущности, любая иерархическая система, достиг­нув определенной стадии роста, начинает работать сама на себя, тем более тайная. Поэтому Гейдрих не торопил события, крайне осторожно подправляя сепаратистские процессы в нужном направлении.

Особые надежды он возлагал на реформу структуры имперской полиции, уже завизированную Гиммлером и переданную в рейхсканцелярию. Согласно проекту, под его начало переходили гестапо и криминальная по­лиция. Лишь полицию порядка — ОРПО — рейхсфю­рер оставлял под началом старого борца Далюге. По сути, вся карательная машина империи сосредото­чивалась в одних руках. Разумеется, если не подгадит министр внутренних дел Фрик. «Если я и соглашусь до­пустить Гиммлера в свое министерство, то этому убийце Гейдриху вход заказан»,— заявил он имперскому ми­нистру юстиции.

Разговор, естественно, был записан. Картотеку, в которой скрупулезно фиксировались тайные пороки партийных вождей, Гейдрих вел еще со времени Вей­мара. Она составляла как бы частное достояние, помимо обширнейшего банка информации, который пополнялся по долгу службы. Первое время он хранил свое сокро­вище в ящичках из-под сигар. Нужную для заполнения карточек пишущую машинку начальник штаба СД Гильдиш привозил на трамвае, а затем увозил обратно. Несмотря на столь наивную конспирацию, кроме него и фрау Гейдрих, никто не был посвящен в опасную тайну. О существовании картотеки, надо думать, дога­дывались. По крайней мере, ходили слухи, что шеф СД завел подробные досье на всех руководителей рейха, включая рейхсфюрера СС и самого Гитлера. Но о ком нынче не сплетничают? Мюллер-гестапо? Собирает материал! Кайзер Генрих? Ему-то сам бог ве­лел. И так далее... Как будто и без того не ясно, кто чем занимается.

Не стоило обращать внимания на болтовню. Иное дело молва, будто Гейдрих, зная тайные слабости людей, способен любого — от прислуги до министра — поставить в зависимое положение. Такое реноме не только льстило самолюбию, но и помогало в работе.

Как-то, в хорошую минуту, он обменялся мнениями по этому поводу с шефом.