Экстр - Дэвид Зинделл

Первые дни он только и делал, что сидел, читал и размышлял над текучей природой пламени. Глядя, как пляшет и вьется огонь, он тосковал по другим огням, другим местам и временам. Часто виделись ему в пламени картины собственной судьбы. Он выдержит любые испытания, которые назначит ему Твердь, и продолжит свое путешествие. Дождь, барабанивший по окнам и крыше, вселял в него чувство одиночества и печаль, и тогда он брал в руки самое дорогое из всего, чем обладал: простую бамбуковую флейту, старинную шакухачи, пахнущую дымом, солью и дикими морскими ветрами.

Он играл на ней, сидя с поджатыми ногами перед огнем или стоя у выходящего на море окна медитационной комнаты.

Ее голос напоминал крик морской птицы. Данло играл печальные мелодии собственного сочинения и чувствовал, что Твердь слышит каждую ноту. Данло казалось, что Она отвечает ему своей музыкой: ревом ветра, громом прибоя и пением китов, перекликающихся далеко в море. Она могла сыграть все, что пожелает, а инструментами ей служили скалы, песок, и промокший от дождя лес, и бурные воды планеты. Данло чувствовал, что Она готовится исполнить для него какуюто особую песню. Он боялся услышать эту Ее мелодию и все же ждал с нетерпением, как ребенок, который старается вникнуть в смысл секретных мужских разговоров. Дни шли за днями, а он все играл на своей флейте и ждал, когда богиня призовет его на встречу с судьбой.

Сорока дней для восстановления сшгему, конечно, не требовалось. Он был молод, полон огня и кипучей жизни. В долгие ночи он спал на шкурах в каминной, в еще более долгие дни сидел на кухне и ел. В шкафах и контейнерах он находил черный хлеб, масло, мягкие плавленые сыры, мандарины и кровоплоды, миндаль, фундук, арахис и семена десятков незнакомых ему растений. Найдя мешочек с кофейными зернами, он поджарил их до черноты и маслянистого блеска, а потом смолол в порошок. Поднимаясь спозаранку, он накачивался кофеином, отдавая дань своей природной тяге к наркотикам разного рода.

Прежде он вволю употреблял и кофе, и тоалач, особенно же любил психоделики, извлекаемые из кактусов, грибов и прочих растений, но потом отказался от всего этого. В память о том своем решении Данло опять перешел с кофе на мятный, подслащенный медом чай. Он часами сидел в чайной комнате, вкушая освежающий напиток из голубой чашки, и смотрел на море.

Как– то утром он вспомнил, что есть стимул посильнее: одинокие прогулки по пустынным местам. Мест более пустынных и диких, чем его пляж и лес на берегу, Нечего было и желать. Как только его ноги привыкли к здешней силе тяжести, Данло стал совершать многомильные прогулки вдоль берега. Он смотрел на свои следы на песке и чувствовал, что нога другого человека здесь еще не ступала. В такой изоляции он, конечно, чувствовал себя одиноким, но как раз одиночество и позволяло ему ощутить свою истинную связь со всем живым в мире. “Лишь будучи один, не одинок я”, -так говорилось в одном из прочитанным им стихотворений. Повсюду – на берегу, на поросших травой дюнах и в лесу – существовала какая-то жизнь, и не он один оставлял на песке следы.

Величайшим удовольствием для него сделалось разгадывание этих следов, оставленных местной живностью. У самой воды он находил легкие оттиски лап куликов и глубокие борозды, пропаханные морскими черепахами, зубчатые линии крабов и пузыри, испускаемые зарывшимися в песок ракообразными. На опушках леса он однажды обнаружил отпечаток тигриной лапы, широкий и отчетливо видный на мягкой почве. Он сразу узнал этот след, поскольку часто видел его в детстве. Снежные тигры, водившиеся на алалойских островах, конечно, не чета своим более мелким лесным родичам, но тигр – всегда тигр.

Как бы в подтверждение виденному Данло чуть позже услышал глубоко в лесу рев одинокого самца. Тигр, как определил Данло по звуку, находился не менее чем в миле от него.

Возможно, он звал тигрицу или приглашал других тигров разделить его добычу. Данло вспомнил тогда, что некоторые тигры охотятся и на человека. Он совсем не желал встретиться с голодным зверем на открытом берегу. Для таких случаев хорошо бы иметь отравленные дротики, звуковые бомбы или лазер – но он был пилот, а не червячник, и ничего такого на своем корабле не держал. Он мог бы сделать себе копье из дерева и китовой кости, но обет ахимсы воспрещал ему причинять вред живому существу – даже тигру-людоеду, даже ради защиты собственной благословенной жизни.

Самым разумным было бы не выходить из дома до самого испытания, но этого бы Данло не стерпел. В конце концов он стал брать с собой на прогулку длинную корягу, которую нашел на берегу. Он не собирался, конечно, бить ею зверя. При встрече с тигром или другим хищником он просто помашет своей дубиной и заорет как сумасшедший – авось зверь и убежит.

Присутствие тигров на этом чудесном берегу напомнило Данло о темной стороне природы и темной стороне его самого.

Всю свою жизнь он видел сознание во всем – не только в животных с их умными желтыми глазами, но и в песке, и в деревьях. Но сознание – это не только цветы и солнечный свет; в нем есть нечто иное, темное и опасное, как море, бугрящееся под бездонной зимней луной. Эта опасность присутствует во всех вещах – и в нем тоже, раз он принадлежит к этой вселенной. Данло был такой же человек, как и все, и потому ему иногда не хотелось думать так о самом себе. Иногда, в минуты безверия и слабости, ему хотелось видеть себя богоподобным существом, обреченным жить в этом мире, пока не завершит свою эволюцию и не создаст лучший – или же не преодолеет окончательно темную власть камня, крови, всего материального вообще. Но как только Данло выходил из дому и принимал первый удар холодного соленого воздуха, он сразу приходил в себя.

Такова магия всех диких мест. На берегу океана природа всегда бодрствует, следит и ждет. Все живое – чайки, поморники, выдры, моллюски и киты – вечно перекликается странно напряженными, зовущими голосами, стремясь коснуться друг друга глазами, языком или острыми зубами. Жизнь всегда стремится объять другую жизнь, пощупать ее, попробовать, поглотить целиком. Данло видел, как крабы в оставшихся после отлива лужах терпеливо, по кусочку, разгрызают раковины мидий. Видел, как оранжевые морские звезды захватывают раковины своими сильными руками и медленно раскрывают их, а после почти сексуальным движением высовывают изо рта желудочный отросток, чтобы всосать обнажившуюся плоть моллюска.

Все живое вибрировало жуткой любовью ко всем прочим живым существам. Порой эта любовь переходила почти в ненависть – не просто в неприязнь, которую чувствует человек к грязи и крови органической жизни, а в глубокую первозданную ненависть к участи всеми покинутого, заживо пожираемого существа. Свирепость, с которой природа вечно пытается поглотить саму себя, внушала нечто вроде благоговения. Быть убитым и съеденным – это ужас, знакомый всему живому, но быть поглощенным окружающей тебя жизнью – это радость и дикий экстаз мира. Это чувство единства с другой жизнью и в симбиозе грибов и водорослей, от которого камни обрастают оранжево-охряными пятнами лишайника. Как будто жизнь в своей жажде любви стремится взять у другой жизни ее нектар, ее секреты, ее память, ее чудесное свойство сознавать себя живой.