Экстр - Дэвид Зинделл

Такова магия всех диких мест. На берегу океана природа всегда бодрствует, следит и ждет. Все живое – чайки, поморники, выдры, моллюски и киты – вечно перекликается странно напряженными, зовущими голосами, стремясь коснуться друг друга глазами, языком или острыми зубами. Жизнь всегда стремится объять другую жизнь, пощупать ее, попробовать, поглотить целиком. Данло видел, как крабы в оставшихся после отлива лужах терпеливо, по кусочку, разгрызают раковины мидий. Видел, как оранжевые морские звезды захватывают раковины своими сильными руками и медленно раскрывают их, а после почти сексуальным движением высовывают изо рта желудочный отросток, чтобы всосать обнажившуюся плоть моллюска.

Все живое вибрировало жуткой любовью ко всем прочим живым существам. Порой эта любовь переходила почти в ненависть – не просто в неприязнь, которую чувствует человек к грязи и крови органической жизни, а в глубокую первозданную ненависть к участи всеми покинутого, заживо пожираемого существа. Свирепость, с которой природа вечно пытается поглотить саму себя, внушала нечто вроде благоговения. Быть убитым и съеденным – это ужас, знакомый всему живому, но быть поглощенным окружающей тебя жизнью – это радость и дикий экстаз мира. Это чувство единства с другой жизнью и в симбиозе грибов и водорослей, от которого камни обрастают оранжево-охряными пятнами лишайника. Как будто жизнь в своей жажде любви стремится взять у другой жизни ее нектар, ее секреты, ее память, ее чудесное свойство сознавать себя живой.

Но человека, это великолепное обреченное существо на полпути между обезьяной и богом, всегда подстерегает опасность разлюбить. Все люди во всех мирах галактики живут на лезвии бритвы между трусливым ужасом существования и стремлением изолировать себя от мира, а в конечном счете возобладать над ним и уничтожить его. Вдоль этого лезвия пролегает дикость души, благородство и воля не прятаться и не контролировать, а просто жить, свободно и смело, как несущийся по ветру ястреб. Идти тю лезвию – значит внять зову дикого мира, но мало кто из людей осмеливается так жить.

Жить по– настоящему значит оправдать смерть, а для животного под названием “человек” смерть всегда была страшным черным зверем из бездны, которого надо бояться, одолевать, избегать или ненавидеть -лишь бы никогда не смотреть ему в глаза.

Данло, который видел мрак (и великолепие) жизни глубже большинства других людей, этот дар достался дорогой ценой. Он вырос в страхе перед холодом, ветром и хитрыми белыми медведями, водившимися на его родных островах. В отрочестве он претерпел боль и пожертвовал частицей своего тела, чтобы смотреть на мир глазами взрослого мужчины. Позже, в одну знаменательную ночь, разбитыми в кровь губами, он произнес обет ахимсы. Многие считали ахимсу всего лишь строгим моральным кодексом, запрещающим человеку причинять зло другой жизни, чем-то вроде тугого шелкового кокона из слов и понятий, который ограничивает действия человека, но не мешает ему чувствовать свое превосходство. Для Данло ахимса была свободой и ничем больше. Соблюдение обета порой требовало от него огромных усилий воли, но это вознаграждалось отсутствием страха перед жизнью, а наивысшей наградой служило приобщение к ее радости.

Данло вспомнилось слово “анимаджи” – дикая радость бытия, кипучий восторг жизни, испытываемый ею от себя самой. На этом холодном туманном берегу анимаджи чувствовалась везде – в красных кедрах и лиственницах, прямых и безмолвных, как колонны, в ядовитых грибах и плесени, в бабочках, пауках и червяках, но больше всего, пожалуй, – в китах, воркующих на океанских просторах. Данло любил смотреть на море в часы заката, когда солнце таяло в его золотых водах. Часто, часто стоял он так и пил дикую радость вокруг себя и дивился совершенству, с которым Твердь создала эту Землю. Чтобы достичь этого, Она должна была знать все о радости, о красоте, о человеке и о жизни.

На сорок первый день пребывания на планете далекий идущий с неба звук отвлек Данло от привычного ритуала чаепития. Сначала Данло принял его за гром – не вечный гром неумолкающего прибоя, а небесный, которому сопутствуют молния и запах озона. Посмотрев в окно на тяжелые серые тучи над морем, он подумал, что это начинается шторм, но потом прислушался и решил, что рокот напоминает скорее барабанную дробь – казалось, будто весь океан рождает эти басовые гневные ноты, катящиеся от горизонта к берегу.

Грозный звук усиливался, дом вибрировал. Данло инстинктивно прикрыл лицо руками на случай, если вылетят стекла, но миг спустя гром сменился шепотом. Данло, как ни вертел головой во все стороны, не мог определить его источник. Казалось, что этот шепот плывет вдоль берега и падает вниз через окно в потолке; Данло слышал его в черном устье камина, а потом тот приблизился к самому его уху, становясь все яснее и настойчивее. Шепот заполнил всю каминную, а за ней и весь дом. Женский голос, красивый и сладостный, окрашивался, однако, темными полутонами страсти и нечеловеческой гордости. Только богиня могла обладать таким голосом.

Только богиня могла говорить с ним, и петь для него, и читать ему стихи в одно и то же время.

Данло, Данло, мой храбрый пилот, готов ли ты?

Данло зажал уши, но не перестал слышать Ее голос. Признавая Ее власть, он отнял ладони от ушей и улыбнулся.

– Испытание… оно состоится сегодня, да? – Быть может, где-то на другом берегу этой свежесозданной Земли Твердь в это самое время испытывала воина-поэта, – а быть может, Она перенесла Малаклипса на этот берег, чтобы испытать Данло.

Да– да-да, прекрасный мой! Ступай на берег к Соборной скале -дорогу к ней ты знаешь.

Данло действительно знал дорогу. Он не давал имен прибрежным скалам, но одна из них и верно торчала из воды, как шпиль собора – черная базальтовая игла, испещренная белым птичьим пометом. Данло однажды попытался взобраться на нее, но сорвался и полетел с тридцатифутовой высоты в смертельно холодное море. Ему повезло, что он не сломал шею и не утонул в кипящем прибое, но сердце у него чуть не остановилось от леденящего холода, и он доплыл до берега с большим трудом. Он не догадывался, зачем Твердь велела ему вернуться к этой скале. Быть может, Она захочет, чтобы он повторил свое восхождение. Данло, наспех напившись чаю, надел камелайку, сапоги и дождевик и поклялся себе, что уж на этот раз не сорвется. Он находился сейчас в странном полусознательно-полувоспоминательном состоянии. Оставаясь в нем, он улыбнулся, помолился духу скал и зашагал к морю.

Он миновал дюны и пошел по твердому прибрежному песку, где прыгали, пронзительно чирикая, птицы-песочники.