Воспоминания о русской службе - Альфред Кейзерлинг

Затем управляющий обратил мое внимание на старика лет девяноста, видимо здешнего патриарха. Никто уже не помнил ни имени его, ни откуда он родом. Молчаливый, мрачный, он сидел подле тачки, к которой был прикован ручными и ножными кандалами. Беззубый, бородатый, лицо сплошь в морщинах, на лбу и на щеках — арестантское клеймо. От него самого я ничего не добился, он что-то пробурчал, но не ответил. Я спросил управляющего, что с ним такое и почему дряхлого старика все еще держат в железах. Управляющий рассмеялся. «Он на каторге с тех пор, когда тяжких преступников приковывали к тачке. Когда много лет назад он попал в богадельню, то привез с собою и тележку, и кандалы и не расстается с ними. Он умеет снимать свои кандалы, да и надевает их, только когда выходит во двор, чтобы собрать в тачку и увезти прочь сметенный мусор. Эту работу он упорно делает сам, по доброй воле, для моциона. Без тачки он шагу не делает, ночью голову на нее кладет. Дескать, тачку ему подарили, это единственное его достояние». На память о диковинном старике я купил у него звено кандальной цепи.

Познакомился я в Александровском централе и с еще одной знаменитостью. Мне захотелось сходить в русскую баню, выстроенную для управляющего, и хорошенько попариться. Со мною туда послали лучшего банщика — рыжего эстонца; он и в самом деле великолепно владел банным искусством: парил, намыливал, орудовал березовыми вениками, обмывал горячей и холодной водой, вытирал.

Во время этой долгой процедуры он рассказывал о своей родине, Эстляндии: «Когда-то я был там большим человеком, многие, поди, по сей день обо мне говорят. Скольких я ограбил, и ловили меня ох как долго, хоть в конце концов и поймали. У богачей я отнимал, но беднякам давал и здорово понасмехался над полицией и господами. Входил куда угодно — стоило только сказать, кто я, и меня всюду пропускали, угощали лучшими яствами и вином, женщины бросались мне на шею, дарили перчатки и чулки. Когда меня упекли на каторгу, многие девушки плакали. Но я думаю, что еще вернусь домой, тут-то ничего не происходит. Юри Руммо не будет забыт!» Он оказался прав, потому что в новой Эстонии его воспевают в стихах и прозе, и подвигам его даже посвятили фильм.

Лет 60 назад в Александровском централе сидели представители высшего российского общества — и по происхождению, и по образованности, — декабристы, которые отбывали на знаменитых серебряных рудниках свой срок. Еще и в мое время там частенько можно было наткнуться на следы их деятельности. Декабристы и их жены, последовавшие за ними на каторгу, первыми принесли достижения европейской культуры в совершенно азиатскую тогда забайкальскую Сибирь. Я встречал людей, которые с величайшим уважением и любовью рассказывали о них и родители которых были их учениками. Мне показывали домики, построенные ими для себя, один — в Чите, другой — в Нерчинске. Там еще сохранилась мебель и утварь, какою они пользовались. В Нерчинске один из таких домиков принадлежал местному фотографу, а отец фотографа был учеником одного из декабристов. В этом домике я видел ботанические и минералогические коллекции, богатое собрание предметов и орудий каменного века, научные записки и рисунки декабристов, благоговейно хранимые фотографом и дополненные его собственными находками каменных орудий. Он был очень образован и помимо фотографии занимался археологией и естественными науками.

Примерно тридцатью годами позже в Александровский централ поместили приговоренных к каторжным работам польских революционеров. И эти люди, в большинстве прекрасно образованные, высокого духа и нравственности, тоже много сделали для развития Сибири. Кое-кого из них знавал и я. Особенно мне запомнился некий г-н Янковский, чья сельскохозяйственная ферма считалась во всем Приамурье образцовой. От правительства он получил для поселения мыс в Уссурийской области, на побережье Тихого океана, — совершенно неокультуренный, покрытый девственным лесом, уединенный полуостров. Владение свое он отгородил от материка высоким валом и частоколом, чтобы защитить себя и свою семью от хищников. Тигры, рыси, медведи и волки представляли реальную опасность для отдаленных поселков. Защищаться надо было и от китайских разбойников-хунхузов, ведь они часто нападали на такие поселки и убивали жителей. Янковский постоянно с ними боролся и никогда не допускал китайцев на свою большую ферму ни с моря, ни с материка. Каждого появлявшегося там китайца ждала пуля. И это вполне понятно, ибо сосед и друг поляка, по фамилии Шмидт, однажды, вернувшись с охоты, увидел, что дом его сожжен, жена повешена, дети и челядь перебиты. Шмидт, человек весьма известный тогда во Владивостоке, с тех пор занимался исключительно охотой на хунхузов. Янковский, к которому они первые годы тоже пытались прорваться, всегда умел отбить их налеты и своею суровостью внушил им такое уважение, что ни один хунхуз вскоре не смел подойти к его ферме.

Удивительно, как этот энергичный человек за пятнадцать лет сумел преобразовать дикую тайгу. Садово-огородные и полевые культуры были у него столь превосходны, что администрация области скупала весь урожай на семена. Не менее замечательны были кони и крупный рогатый скот; племенных жеребцов и быков он выписывал из Америки и Европы.

Жена Янковского и многочисленные его дети занимались, в частности, сбором крупных энтомологических коллекций, которые продавали университетам Германии и других стран. Так, один из его сыновей рассказал мне, что Лейпцигский университет заплатил ему за коллекцию бабочек, если не ошибаюсь, 2000 рублей. Столь многогранных духовных интересов и столь тонкого понимания искусства и музыки, как в доме Янковских, я нигде в Сибири не встречал.

Сталкивался я в Сибири и со многими другими поляками, бывшими политическими арестантами, которые благодаря своей интеллигентности, образованности и надежности заняли высокие общественные и деловые посты.

Печальное напоминание о польских временах — горная дорога по южному берегу Байкала. Она ведет через изрезанные расселинами горы и ущелья — каждая пядь ее отвоевана долотом, киркой и минным порохом. Еще и в мое время станции этой дороги называли «семь смертных грехов». Теперь эти девственные горы прорезает железнодорожная магистраль, причем на коротком участке в 70–80 верст там насчитывается более трех десятков туннелей. Мне рассказывали тогда, что губернатор Тох положил на строительстве горной дороги сотни ссыльных поляков, неумолимо заставляя их работать и в жестокую стужу, и в невыносимый зной.

Русские цари издавна пытались окультурить Сибирь с помощью ссыльных. После Полтавской битвы Петр Великий приказал отправить тысячи военнопленных шведов в Тобольск, тогдашнюю сибирскую столицу. Шведские инженеры и строители разбили площадку для верхнего города и воздвигли там крепость и город. Меж Уралом и Тобольском строительный камень совершенно отсутствует, и до той поры все здания возводили из дерева. Шведы же научили сибиряков обжигать кирпич и сооружать монументальные постройки. Огромные работы, проделанные тогда шведами, и их могилы можно видеть по сей день. Мне Тобольск показался красивым городом, и самыми стильными и красивыми были постройки шведов.