Воспоминания о русской службе - Альфред Кейзерлинг

В Тобольске я видел и старейшего арестанта — колокол города Углича, сосланный туда в 1591 году Борисом Годуновым за то, что он-де не бил набат к убийству царевича Димитрия Иоанновича. Колоколу вырвали язык, высекли железными плетьми, следы которых заметны по сию пору, и сослали пожизненно в Тобольск, в тюрьму. Там он и стоял, закованный в цепи{22}, в деревянной клетке, вырванный язык лежал рядом. Лишь Александр III или Николай II по ходатайству угличан помиловали колокол и вернули на родину.

ПЕРВАЯ ОХОТА В СИБИРИ

В начале повествования, пытаясь обрисовать типы арестантов, служивших в моем доме, я не упомянул о двоих — о моем тогдашнем кучере Орлове и о старом пирате Руперте, который стал моим поваром, после того как кухарка Александра заделалась пирожницей у генерал-губернатора.

Из досье Орлова следовало, что ему 35 лет, родом он из Тамбовской губернии, служил кучером у московского купца, убил своих хозяев и приговорен к десяти годам каторжных работ.

Среди арестантов хватало бывших кучеров, которые охотно вернулись бы к давнему занятию. Выбрать Орлова меня побудили его статная фигура и пригожее, типично великорусское лицо, да и открытый взгляд его синих меланхолических глаз мне понравился.

Поздней осенью, примерно в конце октября, выпал первый снег, и во мне проснулся старый охотничий азарт, который я до сих пор сурово подавлял. В казачьем эскадроне Кары имелся и отряд егерей, и вот однажды я увидел, как они собираются на охотничью вылазку. Сказав этим пяти-шести казакам, что хочу к ним присоединиться, я весьма их этим обрадовал. Они посоветовали мне отправиться в дальний двухтрехдневный поход не пешком, как они сами, а взять с собой сани, кучера с шубами и провиант. Охотиться предстояло на косуль, которые с приходом морозов и снегопадов большими стадами откочевывали по долинам и горам вдоль Кары.

Как и почти вся сибирская дичь, косули весной и осенью мигрируют. Тогда-то сибирские охотники уходят в тайгу, выслеживают их, роют ямы-западни, ставят силки. Когда после обильных снегопадов устанавливается солнечная погода, снег сверху подтаивает и образует твердую корку, которая проваливается под тяжестью косуль, нередко раня им ноги. Именно в эту пору крестьяне и егеря, вооружившись ружьями и дубинками, преследуют косуль на лыжах, с собаками, потому что догнать животных и уложить очень легко. Так в Сибири запасают на зиму мясо, а потом замораживают или засаливают в бочках.

Поскольку кучера Самсона пришлось оставить в Каре при лошадях, я был вынужден взять для легких санок другого кучера, это и был Орлов.

Мы медленно продвигались вверх по долине Кары, казаки цепью рассыпались в обе стороны по лесистым сопкам. Я оставался в санях, в долине. Мороз был несильный, с неба тихо падали тяжелые хлопья снега. Хотя то одна, то другая косуля из поднятых казаками пересекала долину, в тот день я так ни разу и не выстрелил. В сумерках мы добрались до места встречи, примерно в двадцати верстах вверх по реке, где нас уже ожидали казаки. Они развели костер, разделали единственную косулю, добытую за весь день, и зажарили на углях. Как особый деликатес мне преподнесли на палочке еще кровавые, сырые почки — от этого лакомства сибирский охотник никогда не откажется. Почки сдабривают одной только солью, а если ее под рукою нет — ружейным порохом.

Снег на месте стоянки размели, и после трапезы все улеглись на земле вокруг костра. Устроив для меня постель в санях и подтянув сани поближе к огню, Орлов сел возле костра — ему выпало шуровать огонь и подбрасывать дрова.

Я был абсолютно неискушен касательно сибирской зимы и сибирской охоты и оделся чересчур легко; снегопад между тем прекратился, и мороз крепчал с каждой минутой. Заснуть я не мог и попросил Орлова рассказать что-нибудь о его прошлой жизни. «Если желаете, Ваше сиятельство, я расскажу вам о красавцах конях, за которыми ухаживал. Этаких коней во всей Сибири не сыщешь». Минуту-другую он мечтательно смотрел в огонь, а потом тихо начал свой рассказ. Детство его прошло на Тамбовщине, в большой усадьбе, где еще его отец и дед — крепостные тамошнего барина — тренировали лошадей на господском конезаводе. Барин был очень богат и к людям своим относился по-доброму. Когда Орлов выучился читать и писать и достаточно подрос, чтобы работать на конюшне и чистить лошадей, барин приказал его отцу заняться сыном, сделать из него доброго жокея, ведь сил у парнишки хватает и лошади ему по душе. Отец, хоть и был к нему очень строг, куда строже, чем ко всем другим, но зато всегда доверял лучших коней. В ту пору он, Орлов, выиграл много скачек в Москве и иных городах, где барин выставлял на бега своих рысаков. Потом барин женился на молодой, очень красивой и очень богатой женщине, тоже любительнице лошадей. Он подарил ей двух лучших своих вороных и несколько экипажей, открытых и закрытых, в том числе и одноконных. Орлов ухаживал за этими лошадьми, еще когда они были жеребятами, и сам их выезживал. Хорошие были лошади, только не в меру норовистые. Барин очень беспокоился о молодой жене и опасался, что другой кучер не сумеет так хорошо справиться с этой запряжкой, потому-то взял Орлова из конюшни и вместе с вороными подарил барыне. У него сердце щемило, когда пришлось расставаться с прекрасными лошадьми и с родным домом, но ничего не поделаешь, барин приказал — надо подчиняться.

Дойдя в своем рассказе до этого места, Орлов спросил, не устал ли я. Луна, мол, уже заходит, мне бы надобно поспать, а уж он присмотрит за костром. После этого он подбросил в огонь несколько толстых поленьев, опустил голову и вперился в уголья. Я видел, что он погрузился в печальные воспоминания, и спросил, о чем он думает. «О том, что все время стоит у меня перед глазами и что я не могу себе объяснить». — «Расскажи мне, может быть, я смогу объяснить», — предложил я.

«До сих пор я никому еще этого не говорил, даже батюшке на исповеди. Да и рассказывать особенно нечего. Барин у меня был очень добрый, все его любили, и я тоже. А он любил барыню, это все знали, в том числе и я. Всегда мне твердил: „Береги ее!“ — и я старался изо всех сил, ездил всегда осторожно, следил, чтобы она не зябла. Она тоже была очень добра ко мне, я любил ее и исполнял всякое ее приказание. Все шло хорошо, барин был доволен.

Как-то раз зимой московский градоначальник, старый князь Долгоруков{23}, давал большой бал, и я в закрытом экипаже отвез барыню к его дворцу. Она была прекрасна как солнце. Обычно барин всегда сопровождал ее на такие балы, но в этот раз он уехал в Санкт-Петербург. После бала в экипаж барыню усадил некий высокий господин в собольей шапке и бобровом воротнике. Когда он поцеловал ей руку, она спросила, не хочет ли он проводить ее домой. Он поблагодарил и тоже сел в экипаж. Дома барыню встретили слуги, а мне она велела отвезти незнакомого господина к нему на квартиру. Он, однако, приказал везти его не домой, а в „Эрмитаж“, знаменитый московский ресторан, и подарил мне за эту поездку двадцать пять рублей.