Избранные сочинения в 9 томах. Том 2: Следопыт; Пионеры - Джеймс Купер

— Ты привык жить среди людей, Бенни, — ответил Кожаный Чулок печально, — жизнь в лесу покажется тебе трудной.

— Как бы не так! — воскликнул стюард. — Я не из тех неженок, мистер Бампо, что способны плавать только по спокойному морю. Уж коли у меня завелся друг, я его в беде не брошу, понятно? Признаться, на свете, пожалуй, и не сыщешь человека лучше сквайра Джонса, он мне, может, люб не меньше того нового бочонка ямайского рома, который стоит у миссис Холлистер. — Помолчав, стюард повернул к охотнику свою простоватую физиономию и лукаво ему подмигнул; лицо его расплылось в широкую улыбку, и, сверкнув белыми зубами, он сказал вполголоса: — Я тебе скажу, мистер Кожаный Чулок, ром этот покрепче и погорячее голландского рома, и мы сейчас пошлем кого-нибудь к миссис Холлистер, пусть пришлет нам бутылочку, а то проклятые деревяшки так стиснули мне шпангоуты, что требуется немного облегчить верхний корпус.

Натти вздохнул, глянул на уже заметно поредевшую толпу — люди постепенно расходились по своим домам, — затем на Бенджамена, но ничего ему не ответил. Горе и забота, казалось, вытеснили в нем все остальные чувства, невеселые мысли омрачили морщинистое лицо старика.

Стюард уже решил, что молчание Натти — знак его согласия, но в этот момент из толпы вышел Хайрем Дулитл и вместе с ним Джотем. Пройдя расстояние, отделявшее толпу от узников, магистрат миновал Бенджамена и остановился как раз напротив Кожаного Чулка, стараясь, однако, держаться на почтительном расстоянии от стюарда. Под пристальным взглядом Натти он весь будто съежился, испытывая, как видно, необычное для него смущение. Потом, несколько овладев собой, он поднял голову, взглянул на небо и на дрожащее марево и проговорил, как всегда сухо-официально и нерешительно, но таким тоном, как будто беседовал с приятелем:

Бенджамен мгновенно ухватил плотника за ногу своей огромной ручищей.

— Последнее время что-то мало дождей. Я так думаю, будет засуха.

Бенджамен в эту минуту был занят тем, что развязывал кошелек, и потому не сразу заметил магистрата, а Натти, ничего не ответив, отвернулся в негодовании; лицо его исказилось. Однако Хайрема такое явное выражение неприязни к его особе отнюдь не обескуражило, а скорее даже приободрило, и немного погодя он заговорил снова:

— Облака такие, словно в них нет и капли воды, а земля совсем растрескалась. Если в ближайшее время не выпадут дожди, урожай в этом году, я полагаю, будет плохой.

Сие пророчество мистер Дулитл изрек тоном, весьма характерным для людей подобного склада: иезуитски холодно и равнодушно, будто говорил: «Я знать ничего не знаю, я поступил строго по закону». И это человеку, которого он кровно обидел! Тут выдержка, стоившая старому охотнику такого труда, оставила его, негодование Натти бурно вырвалось наружу.

— Зачем падать дождю с неба, когда здесь, на земле, вы исторгаете ручьи слез из глаз стариков, из глаз сирых и убогих? — воскликнул он. — Уходи отсюда, уходи прочь! С виду ты создан по образу и подобию божию, но в сердце тебе вселился сам сатана. Уходи отсюда, говорю я! И так на душе у меня тяжко, а вид твой еще больше растравляет мне душу!

Бенджамен перестал считать свои доллары и поднял голову, как раз когда Хайрем, забыв об осторожности при обрушившихся на него горьких упреках Натти, подошел близко к стюарду. Тот мгновенно ухватил плотника за ногу своей огромной ручищей и, держа ее крепко, словно клещами, свалил врага на землю, прежде чем тот успел опомниться и пустить в ход свою собственную, отнюдь не малую силу. Голова, плечи и руки Бенджамена были достаточно внушительных размеров, хотя туловище предназначалось как будто для человека совсем других пропорций. В данном случае он применил свою силу довольно осмотрительно, но, так как его противник с первого же момента оказался в невыгодном положении, борьба очень быстро закончилась тем, что Бенджамен усадил магистрата в позу, несколько похожую на свою собственную, так что оба они оказалась на земле лицом друг к другу.

— Вы, мистер Дулитл, порядочный негодяй, вот что я вам скажу! — прогремел стюард. — Вы произносите перед сквайром Джонсом свои цветистые речи, а потом ходите и сплетничаете по поселку со всеми старыми бабами. Да, да! Или мало вам того, что вы заковали в деревяшки честного, порядочного старика, — вам еще нужно напирать на него всем корпусом, когда бедняга стоит на якоре! Но я, мистер Дулитл, давно уже точу на вас зубы, и вот пришло наконец-то время поквитаться мне с вами, понятно? Ну ты, сухопутная крыса, держись, обороняйся! Посмотрим, кто кого!

— Джотем! — завопил перепуганный магистрат. — Джотем!.. Вызови констеблей! Мистер Пенгиллен, именем закона я требую прекратить эту ссору!

— Ссориться нам прежде не случалось, но и дружбы между нами не было! — крикнул стюард, довольно недвусмысленно выказывая намерение перейти к открытым враждебным действиям. — А теперь берегись! Ну, защищайся! Понюхай-ка, чем пахнет этот кузнечный молот!

— Только попробуй! — кричал Хайрем, насколько это было для него возможно, ибо Бенджамен крепко держал его за глотку. — Только попробуй поднять на меня руку!..

— Коли ты это называешь поднять руку, то что с тобой будет, если я ее опущу? — И старый матрос расхохотался во все горло.

Неприятный долг повелевает нам добавить, что Бенджамен повел себя затем уж вовсе нелюбезно: он со всего маху опустил свой молот на наковальню, то бишь на физиономию мистера Дулитла. Тут сразу поднялись шум и суматоха, их окружила толпа; некоторые поспешили в здание суда бить тревогу, а кое-кто из самых молодых стремглав помчался наперегонки к жене магистрата, каждый надеясь оказаться тем счастливчиком, который первым сообщит ей, какая участь постигла ее супруга.

Бенни Помпа с большим уменьем и без отдыха стучал молотом по наковальне. Одной рукой сшибая с ног мистера Дулитла, он другой рукой тотчас поднимал его. Бенни перестал бы уважать себя, если бы позволил себе бить лежачего противника. Он уже успел совершенно изуродовать лицо Хайрема, когда к месту битвы подоспел сам шериф. Впоследствии Ричард говорил, что, помимо негодования, которое вызвало у него, как у блюстителя закона, это нарушение общественной тишины, он в жизни не испытывал большего огорчения, чем при виде раздора между двумя своими любимцами. Хайрема он жаловал за то, что тот льстил его самолюбию, а Бенджамена, сколь бы удивительным сие ни показалось, искренне любил. Это его отношение к Бенни Помпе сказалось в первых же произнесенных им словах: