Сталин и заговор военных 1941 г. - Владимир Мещеряков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сравните объем написанного в Директиве № 1 — пол-листа, и тот объем — трехстраничный, о котором говорил Кузнецов? Как говорят: почувствуйте, разницу.
Впоследствии, после 1953 года, содержание данного документа могли и переработать, как нежелательное свидетельство. Если это не так, то почему Алафузов так резво побежал к себе в штаб? Не оттого ли красные пакеты разрешили вскрыть в конце дня, 22-го июня? Дальше тянуть было опасно! Как бы, не переусердствовать от старания! Сталин-то был живой.
Но и это еще не все. В других, более поздних воспоминаниях «Крутые повороты: из записок адмирала», Кузнецов эти события преподносит несколько по-другому.
«Генштаб совсем не занимался флотскими вопросами, иначе от него поступили бы хоть какие-нибудь запросы или указания о боевой готовности флота. Не интересовалось и не давало никаких указаний и высшее руководство…
Даже в канун войны, 21 июня 1941 года, я не был вызван никуда в правительство, а только вечером был приглашен в кабинет к Тимошенко, который информировал меня (и не больше) о том, что возможно наступление немцев в эту ночь.Судя по тому, что делалось в его кабинете, указания были здесь получены еще днем, но флот никто не считал своим долгом даже поставить в известность».
Как видите, решения были приняты еще днем, что лишний раз подчеркивает время получения германской ноты протеста. Судя, по всему, новорожденная Ставка, просто, не захотела посвящать Кузнецова в свои дела. Видимо, по причине его осторожности, как человека, или по иным своим причинам. Алафузов, поэтому и являлся основным проводником идей новоявленных полководцев Тимошенко и Жукова. Поэтому и пошли разными дорогами от Тимошенко Владимир Антонович и Николай Герасимович.
Но что это? Видимо, Кузнецов никак не может решиться: или идти врозь с Алафузовым или вместе с ним? Как же состоялась эта встреча у Тимошенко в действительности?
Новый вариант из другой главы этих же самых воспоминаний. Речь шла о Жукове. Пришло указание свыше: можно хвалить «Маршала Победы»!
«Канун войны, 21 июня, когда я наблюдал его пишущим телеграмму округам о серьезном положении и возможном нападении немцев, оставил у меня неизгладимое впечатление. Как сейчас вижу Жукова без кителя, сидящим за столом и пишущим что-то, в то время, как нарком Тимошенко ходит по кабинету и диктует ему…
Из отрывочных разговоров я уловил, что писалась телеграмма по тому же вопросу, по которому был приглашен и я с заместителем начальника штаба ВМФ Алафузовым.
Моя попытка подробнее поговорить об обстановке и возможных действиях со стороны нас, моряков, не увенчалась успехом: они были слишком заняты своим чисто армейским делом, чтобы сейчас уделить внимание флоту. Я это понял, и мы быстро ушли заниматься своими делами по приведению флотов в полную готовность, ожидая ежеминутно докладов о их состоянии».
Судя по всему, никакой Тимошенко Кузнецова к себе не вызывал, так как ясно читается, что попытка Николая Герасимовича «подробнее поговорить об обстановке и возможных действиях со стороны нас, моряков, не увенчалась успехом». Это была его личная инициатива. Скорее всего, вызывали одного Алафузова, ведь он же отправлял Директиву на флота? Кузнецов, пошел со своим «заместителем», чтобы выяснить обстановку. Выяснил, называется. Да, на него просто не обратили внимания: «я это понял». Вот и хорошо. Вместе с Алафузовым и Директивой вернулись к себе в наркомат. В книге «Накануне», чтобы придать значимость своей фигуре, Кузнецов сделал вид, что задержался у Тимошенко, чтобы, дескать, еще посекретничать с глазу на глаз. Надо же, что-то сказать, чтобы оправдать свое появление в наркомате обороны.
Читатель! Какая версия наркома ВМФ Кузнецова, понравилась вам больше всего? А какая — на ваш взгляд, более правдоподобная? К сожалению, здесь не математика, где можно было бы сложить числа и, разделив на их количество, получить искомое среднее. К счастью, Правда не бывает в среднем значении. Она или есть, или ее нет. Вот так у нас пишутся и редактируются мемуары.
Снова, возвращаемся к событиям по книге «Накануне». Николай Герасимович вспоминает:
«Позднее я узнал, что Нарком обороны и начальник Генштаба были вызваны 21 июня около 17 часов к И.В.Сталину. Следовательно, уже в то время под тяжестью неопровержимых доказательств было принято решение: привести войска в полную боевую готовность и в случае нападения отражать его. Значит, все это произошло примерно за одиннадцать часов до фактического вторжения врага на нашу землю».
Прошли годы. Теперь можно и написать, что «очень жаль, что оставшиеся часы не были использованы с максимальной эффективностью…». Где уж там, если вместо телефонов использовали курьеров. Хотелось еще поправить адмирала Кузнецова и сказать, что принятие решения наверху, еще не означает его своевременное доведение до исполнителя внизу. На данном примере видно, как короткий путь приказа о полной боевой готовности (а надо было о боевой тревоге) превратился в дистанцию огромного пути. Жуков, и так, не мереное количество времени потратил, сочиняя поэму на трех листах, под красочным названием Директива, хотя и без этого нравоучения было понятно, что Германская дипломатическая нота о разрыве отношений была не шуткой. Нам-то, теперь ясно, что скрывалось за фразой «под тяжестью неопровержимых доказательств». Аналогичная фраза встречается и в Истории Великой Отечественной войны Советского Союза 1941–1945, т. 2. (издание 1963 года).
«Только 21 июня, когда поступили неопровержимые данные о том, что 22–23 июня немецкая армия нападет на нашу страну, Советское правительство приняло решение предупредить(?) командование приграничных военных округов и военно-морских флотов о грозящей опасности и привести Вооруженные Силы в боевую готовность…
Однако из-за неправильной организации передачи директивы непосредственным исполнителям многие из них узнали о содержании этого документа уже после начала боевых действий».
Все Советское правительство, как видно из пояснений Кузнецова, и состояло из Тимошенко и Жукова. Последний и черкал предупреждение, от которого было ни жарко, ни холодно нашим войскам.
Какая жалость, что организация передачи Директивы оказалось неправильной. Видимо, буквы перепутались, слова слиплись, а подписи ответственных лиц под документом, оказались не разборчивыми и похожими на немецкие. Как же в таком случае могло состояться предупреждение наших приграничных военных округов? Ясное дело, что грозящая опасность воплотилась в реальное поражение наших войск.
Итак, причину установили. Осталось только найти виновников неправильной организации передачи Директивы. Увы! Сколько лет прошло, а воз и ныне там. Никто так и не обеспокоился данной проблемой. На удивление, пресловутый человеческий фактор, в данном моменте, оказался, ни при чем. Как же Наркомат обороны и Генеральный штаб выпали из расследования о виновности? Кто же тогда организовывал передачу подобной информации в низовые военные структуры? Или вся ответственность данного дуэта: Тимошенко — Жуков свелась к проставлению подписей под документом. Не хуже, чем по пословице: «Отзвонил — и с колокольни долой».
Вот и разберись в этой Истории с войной. Кто дает указания? — то правительство, то Сталин. К Тимошенко с Жуковым вопросов у наших историков никогда не возникало. Они, почти, как святые, с той лишь разницей, что в военных мундирах.
К тому же, не совсем понятно, почему, как видно по данным воспоминаниям, якобы, к Сталину на прием пошел нарком Тимошенко с начальником генштаба Жуковым, а не с двумя своими заместителями: Мерецковым (по сухопутным войскам) и самим Кузнецовым (по морским делам)? Ладно, Мерецкова, в случае чего, мог заменить и сам Тимошенко, но флотские-то дела, нельзя же, было перепоручать кому-либо, кроме моряков? Ведь, явная же «липа» с визитом Жукова. Неужели флот отстранен от выполнения поставленных перед ним боевых задач на море? А что прикажите писать в своих мемуарах наркому ВМФ Кузнецову? Дескать, Сталин исчез, по непонятным причинам, а его самого не пускали на порог Наркома обороны.
Кроме того, как его, Николая Герасимовича, понять? Журнал посещений, вроде бы, говорит, что Кузнецов должен был со Сталиным встретиться в Кремлевском кабинете 21 июня, а нарком клянется, что Сталина увидел только через несколько дней после войны. И ведь, действительно, прав-то, оказался Николай Герасимович: кабинет, ни есть, сам Сталин! Но нам-то, от этого, не легче.
