Продолжение «Тысячи и одной ночи» - Жак Казот
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«О, как ты прав, господин иноземец! — воскликнула моя прабабка. — Тебе будет трудно и даже невозможно найти здесь того, кто тебе подойдет, ибо этот город проклят. И если бы не одна добрая душа, имя которой я не стану называть, душа, чьи молитвы денно и нощно возносятся к Небу, оно давно уже обрушило бы на Дамаск свои огненные стрелы… Здесь верят только в золото, а суд вершится не во имя справедливости, а лишь ради выгоды. Что до местной торговли, то это одно сплошное надувательство. Когда в твою лавку заходят люди из Дамаска, смотри в оба: у них столько рук, способных обобрать тебя до нитки, сколько лап у пауков. Коли предложат тебе обмен, будь начеку: того и гляди, тебе вместо карбункула{339} всучат крашеную стекляшку… А зайди к ним на склад! С приветствиями и поклонами они проведут тебя по всему помещению и по дороге ловким движением плеча захлопнут окно, чтобы в полутьме ты не разглядел недостатки их товара. Вот каковы здешние мужчины, избегай их! А если попробуешь довериться женщинам, света белого невзвидишь!»
«А я слышал, — удивился армянин, — что дамасские женщины весьма любезны и очень красивы».
«Любезны?! — всплеснула руками моя прабабка. — Скажи еще, что ласковы! Всё в них сплошное притворство. Всем известно, на что они зарятся, да и привлекательными они кажутся благодаря ухищрениям своим, а не естеству. Лица их свежи и хороши благодаря белилам и румянам, а маленькие черные пятнышки[90], которые они безумно любят наносить на кожу, дабы подчеркнуть ее чистоту и блеск, на самом деле служат, чтобы скрыть следы какой-нибудь болезни. Даже их прихоти имеют определенный умысел: они лгут на каждом шагу, и мне было бы стыдно оттого, что я — женщина, кабы я смолоду не избавилась от недостатков, присущих этому полу».
«Госпожа, — отвечал ей на это торговец, — ты дала мне прекрасное представление о своих достоинствах, столь ярко описав чужие недостатки. Я с сожалением расстаюсь с тобой, но, надеюсь, потратив этот вечер на спасение души моего покойного брата, ты всё же согласишься прийти завтра и продолжить свое доброе дело».
Святая вышла из хана, чувствуя себя вознагражденной за запрет кади.
«Да здравствуют армянские торговцы! — говорила она про себя по дороге домой. — Вера их крепка, и они умеют почтить добродетель как полагается».
На следующий день прабабка пришла в хан раньше назначенного часа, но ее приняли как нельзя более радушно, и она молилась еще усерднее и горячее, нежели накануне.
«Мой бедный брат! — время от времени вздыхал армянин с растроганным видом. — Я никак не ожидал получить подобную помощь в столь известном своими пороками городе, как Дамаск!»
Слушая эти речи, Хамене молилась с еще большим рвением и набожностью.
Затем настал час ужина, кушанья оказались еще более тонкими, чем накануне, а под конец огромный раб имел неосторожность выставить на стол бутылку вина.
«Илаг Кадахе, — укоризненно покачал головой хозяин, — что за непочтительность, ты оскорбляешь мою гостью».
Африканец сделал вид, что забирает бутылку.
«Нет, — воскликнула бабуля, — оставь! Господин иноземец, горе тому, кто оскорбится! Мухаммад, пророк наш, возбранил пить вино, но не людям твоего возраста, а только тем, в ком кипят безудержные страсти{340}. Мой лекарь посоветовал мне употреблять вино от слабости желудка, но я умру, а не притронусь к вину во время Рамадана. В этот пост лучше ноги протянуть, чем нарушить запрет».
«Ты успокоила меня, госпожа, — сказал армянин, — я выпью вместе с тобой, ибо верю, что не иду против наших правил. И до чего же хорошо иметь дело с просвещенными людьми! Это избавляет от необоснованных угрызений и сомнений».
За подобными разговорами они осушили бутылку до дна, а затем, дабы воздать должное мудрым предписаниям науки врачевания, отведали превосходного ликера.
Второй ужин продлился дольше, чем первый, зато Хамене за потраченное ею время получила двойное вознаграждение и после весьма и весьма любезного приглашения на завтра унесла с собой четыре золотых.
Надо думать, на другой вечер моя прабабка не опоздала ни на минуту, а затем исполнила свой долг с беспримерным тщанием. Она молилась еще более пылко. Само собой, армянин не поскупился на угощение и уже не стал выговаривать Илагу Кадахе за то, что тот подал вино, не дождавшись окончания ужина.
Они обменивались любезностями, а под конец торговец достал из кошелька уже восемь золотых вместо вчерашних четырех, и Хамене, получив очередное приглашение и от радости почти потеряв голову, возвратилась домой.
«Нет, — говорила она сама с собой, — иначе и быть не может, этот армянин любит меня… О, что, если он женится на мне!.. Так и быть, выйду за него… хотя бы ради внучки».
На следующий день моя бабуля принарядилась и постаралась скрыть свои самые глубокие морщины. Армянин, разумеется, заметил, что она хочет ему понравиться. Его обходительные речи, обильный ужин и шестнадцать золотых показались Хамене свидетельством нежных чувств хозяина дома, однако она так и не услышала предложения, на которое надеялась всей душой.
Пять дней прошли без каких-либо перемен в их отношениях, не считая того, что угощение с каждым днем становилось всё изысканнее, а плата за молитвы удваивалась, так что в последний вечер по дороге домой моя прабабка, шатаясь от выпитого вина, сгибалась под тяжестью монет.
Перед сном она, как обычно, зашла к внучке и не смогла утаить от нее ни удачи, ни чаяний своих.
«Смотри, сколько денег, — сказала Хамене. — Этот армянин явно хочет жениться на мне: мало-помалу он составляет мое приданое, и скоро твоим отчимом и дедом станет иноземный богач».
Я не раз потом слышал, как мать, смеясь, рассказывала моему отцу, что вытворяла тем вечером Хамене, а теперь меня до глубины души поражает, что вопреки всему родители повторяли: «Тем не менее она святая. Весь Дамаск это знает, ведь Хамене доказала, что ее четки и молитвы творят чудеса».
Прошло девять дней, моя прабабка сыграла свою роль, и настала очередь так называемого армянина, под маской которого, как вы уже поняли, скрывался не кто иной, как Мограбин.
Когда Хамене пришла в хан, мнимый торговец встретил ее с улыбкой и распростертыми объятьями.
«Входи, госпожа, и позволь выразить мою бесконечную признательность, — сказал он. — Присядем. Благодаря твоим молитвам брат
