Мой труп - Лада Лузина

До того, как Костя успел завершить:

«Скажи, Любовь моя, разве я не прав?»

До того, как я успела ответить:

«Прав… Ты прав…»

Я никогда не понимала персонажей трагедий!

Даже тогда, когда была им сама… Я не понимала, как, находясь в здравом уме, люди сами идут на смерть - даже тогда, когда кончала с собой. Мое самоубийство было моим эгоцентризмом. Я не понимала альтруизма и еще меньше понимала, как можно умереть ради принципов, а тем паче погубить других ради них.

В эпоху моей курсовой «Смерть в творчестве Жана Ануя» мы много говорили об этом с Костей. Он подарил мне двухтомник Ануя - Янис прислал его из Питера. И только тогда я осознала, насколько трагический персонаж мой возлюбленный автор французских комедий.

Они шагали из пьесы в пьесу маленькие, хрупкие, беззащитные воители - любимые герои Ануя, - обреченные на гибель уже потому, что не могут принять несовершенные законы героев жизнеспособных.

«Или, что более точно, жизнь вообще, - добавляла я. - Ануевские Антигона и Жанна д'Арк могли выжить. Они просто хотели умереть».

Но Костя понимал это иначе. Он даже злился: «Значит, для того, чтобы это понять, тебе не хватает воспитания!» Он снова был прав. Он всегда был прав, Костя Гречко, наследный принц кинематографа, - он мог стать главным героем ануевской трагедии и взойти на костер с гордо поднятой головой. Без всяких метафор. Он взошел бы!

В то лето в конце второго курса никто не сомневался, что Костино будущее будет блестящим - он получит место в лучшем театре по праву рожденья. Ведь у него такой папа, такая мама, и все избранные мира искусств связаны между собой.

Но два года спустя, когда Костя окончил художественный институт, театр бился в конвульсиях, кино впало в кому - умерло почти на десять лет. Помещенья на киностудии Довженко сдавали под офисы. Костина мать осталась без работы и занялась торговлей бельем, отец начал пить по-черному. Все наши знакомые кинооператоры с кинофака стали фотографами, режиссеры - клипмейкерами, во всяком случае, самые пробивные из них. И, прояви Костя немного изворотливости, он попал бы в обещанный театр. Но он не собирался изворачиваться.

Он с детства знал, что должен прийти туда под звуки фанфар, и проситься, вертеться, крутиться, пробиваться, подстраиваться - было ниже его достоинства. Он уехал в Питер, но продержался недолго: «Сплошные интриги. И нужно постоянно лизать задницу этому хаму… Я хочу просто заниматься искусством!»

В лунное лето после двух разводов Арина часто вспоминала своего «бывшего»: «Понимаешь, он гордый. Он три раза увольнялся с работы. С ним, видите ли, обращались по-хамски. А с кем не обращаются по-хамски? Со мной? Но я же терплю? Последние месяцы он жил на мои деньги и меня же пинал за то, что я беспринципная сучка и лезу во все дыры без мыла».

Да, Арина лезла во все дыры без мыла. И пролазила. И я одна знала, сколько нестерпимого ей довелось претерпеть, защищаясь одним умением ржать над собой, глядя со стороны на свои неприглядные позы и ракурсы. Каждый раз, когда жизнь доводила нас с ней до кричащего отчаяния, мы утешали себя мыслью, что напишем об этом пьесу… И она будет очень смешной! На грани фола.

Мы с Ариной всегда улавливали переменчивый жанр времени.

Я плохо знала ее мужа, но услыхала о нем достаточно, чтобы понять: у них с Костей была одна проблема - они жили по законам трагедии. В новом мире, построенном по законам примитивного фарса - ток-шоу (кто первый ответит, добежит, доплюнет, дотерпит, тот и герой). В детстве таких, как Костя, называли «мажорами», ныне даже такие, как Перис и Ксюша Собчак, лезли из кожи, доказывая право на звездность и не стесняясь самых забористых поз.

Площадный фарс стал жанром нового века. Во время «оранжевой» революции я увидала его возрождение своими глазами. Средневековый театр дель арте царил на площади Независимости. Актеры в огромных гипертрофированных масках известных политиков разыгрывали сальные сцены и били другу друга с энтузиазмом Пьеро и Арлекина. То, о чем я читала в покрытых пылью учебниках, вдруг материализовалось, доказывая, была бы площадь - будет и театр площадей. Отныне в площадном фарсе публичной жизни любая обуржуазившаяся мадам Помпадур[13] получала по заду арлекинской дубинкой и старательно смеялась в ответ. Мир, в котором мы жили, жил так!

«Жанна, постарайся понять, что в твоем отказе есть что-то бессмысленное… надо только, чтобы ты сказала нам "да"»[14].

Семь лет назад Гречки продали свою квартиру на Липках. Какой-то новый русский (тогда словосочетанье еще не вышло из речи) хотел купить ее. Но Костя сказал «нет» «распальцованному быдлу», хоть тот давал больше, чем второй покупатель. Он отказался от денег из принципа. Точно так же, как Жанна Ануя из принципа отказалась от жизни.

- Остановите, пожалуйста! - крикнула я водителю маршрутки.

Я давно проехала свою остановку.

Такое случалось со мной часто - стоило мне глубоко задуматься, автобус увозил меня черт знает куда. Один раз я добралась до нужной мне станции метро после трех промашек: спохватывалась, пересаживалась на противоположную линию, снова проезжала ее… Мне ничего не стоило, садясь к телевизору, поставить перед собой пепельницу и стакан для воды и, задумчиво глядя в экран, налить воду в пепельницу. Взять в дорогу два тюбика: с кремом и зубной пастой и почистить зубы ночным кремом. И все из-за дурацкой привычки думать!

Задумавшись, я натыкалась на людей и столбы и начинала разговаривать вслух сама с собой. И. В. заставлял нас анализировать вслух - еще одна привычка, кажущаяся в нормальной жизни симптомом шизофрении.

«Богданчик» прильнул к обочине. Я выпрыгнула. Широкая трасса была разделена по центру забором. Чтоб перейти на другую сторону, следовало прошагать метров сто до моста. Но зачем?

Костя не станет помогать мне. И его не остановит тот факт, что он губит меня. Так же, как его никогда не останавливало то, что он губит себя. Мне всегда казалось, что он страшно талантливый - ему просто не повезло, он не нашел своего режиссера, свой театр и теперь вынужден кочевать по провинциям. Но, быть может, в мире больше не существовало его театра - театра, куда он мог прийти в роли наследного принца и заниматься чистым творчеством без помех, без интриг, зная, что все проблемы решит «народное» имя его папы.

Он навечно остался в той, прежней эпохе, где таким, как он, не нужно плясать ни под чью дуду. Аристократом, не желающим жить по законам плебейского времени выскочек. И не живущим…