Мраморный лебедь - Елена Скульская

Кафедру не тронули, но накрыли на всякий случай сеткой для пчел.

Я беспрепятственно написала диплом о влиянии плана выражения на план содержания в поэтическом слове, а проще говоря, о семантическом сближении рифмующихся слов, обусловленном продуктивными кинетическими моделями разового словообразования в имманентном контексте стихотворения. В целом диплом был посвящен поэзии Андрея Вознесенского.

От всего этого карточного азарта осталось одно только слово «дефиниция», важно всплывающее время от времени в памяти.

Сначала Зару Григорьевну Минц, а потом, очень скоро, и Юрия Михайловича Лотмана хоронили, по завещанию, в полной тишине. По всему маленькому Тарту стояли в почетном карауле тысячи студентов в фуражечках и ученые, съехавшиеся со всего мира.

Была и Валя Грыжина с шестью детьми, сданными двадцать шесть лет назад в псковский детприемник. Все они пошли по стопам матери в том смысле, что учились теперь на филфаке.

Прибыл из Германии и бывший студент Альтшуллер, пострадавший когда-то от перочинного ножичка и немецкого языка, и привез всем в подарок свой роман-бестселлер «Свободы колючая нить», переведенный на восемнадцать языков.

Мою подругу Наташу из военного городка прислал в Тарту трудовой коллектив, где ее ценили и уважали. Наташа работала мастером на мясомолочном комбинате, но не забывала литературу. Она плакала, глотала слова, потом успокоилась и говорила: «Ничего. Все пройдет, как с белых яблонь… вишня!» – «Наташа, а почему вишня?» – «Так ведь это метафора. Разве ты забыла?»

Только Надя Розмарин, скрываясь от голубей, так ничего и не узнала о несчастье. Да еще ничего не узнал Степанов, опохмелившись несколько лет назад по ошибке соляной кислотой. После университета его распределили в поселковую школу, где не было ни одного мужчины, которому он мог бы открыться в своей страсти. Его же собственная мужская стать неудержимо влекла к нему женщин. Учительница химии пробралась к нему однажды ночью и попыталась овладеть им, сонным, силой. «Убирайтесь, – закричал Степанов, – вы настоящий подонок!» Он оделся, ворвался в школу, взломал шкафчик в химическом кабинете и схватил роковую склянку…

Общежитие на Старом Тиги (продолжение)

Отец рассказывал, что страх на фронте стал появляться только к 1944 году. Сердца кололись, как ворье на допросах; случались инфаркты – предчувствия мира.

И еще он говорил, что никто заранее не мог проверить свою смелость. Были отважные красавцы, писавшие кровавые огнеметные стихи и сбегавшие в тыл после первой же бомбежки, не доехав до передовой, а были узкоплечие, робкие, вздрагивающие от громкого голоса, не переносящие мата: они шли на смерть спокойно, словно заскучав с одной женщиной – жизнью и ища развлечений на стороне.

Так, полагаю сейчас, всё тартуское диссидентство – отчаянно смелое в своей среде – с запрещенными Библиями в руках, с пятой копией «Большого террора» Конквеста под подушкой, с презрением к официальной поэзии, приглашавшее в гости правозащитников и представителей «второй литературной действительности» от Белинкова и Солженицына до Бродского, совершенно не представляло, как оно себя поведет, когда окажется в ситуации карателей, а не гонимых. Какую роль разыграет, чем окажется зараженным, какие ненавистные слова, совершенно этого от себя не ожидая, произнесет.

У Лотмана есть мысль, что декабристы выдавали товарищей потому, что не имели литературного примера правильного поведения на допросе.

Итак, как и предсказал бывший муж моей сестры, сокурсники, во всяком случае те, кто мечтал попасть в дом к Лотману и Габовичам, возненавидели меня. Попытались пустить сплетню, что поступила я по блату, что мой «папаша» обстряпал это дело по «своим каналам», но я училась лучше всех на курсе, и идею связей пришлось оставить. Тогда стали при мне рассуждать о достоинствах и мелодичности фашистских гимнов (предполагалось, что я донесу, куда следует), но и тут ничего не вышло. Но ненависть, в отличие от любви, всегда готова и подождать.

Питерская Ксения Кумпан (ее сестра была опальной поэтессой, сама Ксения была знакома с Глебом Семеновым и даже Леной Шварц) создала вокруг себя «кумпанию», из которой Лотман, объявивший, что семинар набирать не будет, все-таки семинар образовал.

Это была его свита, опереточно воспевавшая кумира с неудовлетворенной страстью закрытых учебных заведений.

Я же оказалась в обществе неудачников, изгоев, аутсайдеров; мы дико и бессмысленно пьянствовали, прогуливали лекции; Степанов приводил нас по вечерам в ресторан и предлагал развлечься с нами поспешным командировочным, которые подсаживались охотно к нам за столик, платили за еду и выпивку, потом мы все выходили на секундочку в туалет и сбегали, а Степанов застенчиво предлагал себя самого разгоряченным искателям мимолетных приключений. Чаще всего его били, но иногда случался и на его улице праздник.

Каждую пятницу я приезжала в Таллин и умоляла родителей разрешить мне бросить университет, объясняла, что не могу больше, не могу, правда, больше не могу ни дня! Мама накрывала стол с водочкой и отменной острой закуской, папа просил меня потерпеть немного, просто совсем немного, уже осталось-то всего ничего.

В конце первого курса у меня началась цинга на почве недоедания. Но меня вылечили.

Потом я получила двойку на экзамене по фольклору: полуслепому Вольмару Адамсу, дружившему еще с Северяниным, показалось, что я прячу под мини-юбкой шпаргалку; старик любил на лекциях порассказать о легкомысленных девицах Парижа и признался, что до сих пор ему приятно смотреть на стройные ножки; подмигивая, обещал ставить только пятерки тем, кто придет к нему на экзамен в мини. Многие и пришли в мини, я юбку от некоторого смущения одергивала, а профессору показалось, что я прячу шпаргалку, он и выгнал меня, не спрашивая. Я тут же прикатила с вещами в Таллин, но была немедленно отправлена на пересдачу и утром следующего дня получила благополучно привычную пятерку, а о вчерашней двойке Вольмар Адамс просто забыл и нигде ее не зафиксировал.

Дальше у меня уже не было сбоя в учебе.

Я стала проситься не в МГУ, но в Литинститут, куда у меня были все основания поступить. Но не отпустили. Почему? Уже никогда не узнаю.

Но вот университет подошел к концу. Я защитила на «отлично» диплом, получила рекомендацию в аспирантуру, мои приятельницы и Степанов с горем пополам сдали государственные экзамены. Впереди был выпускной вечер и полная свобода. На подготовку к вечеру нам дали три дня. Решено было провести их в окончательном и завершающем алкогольном ликовании.

Двери в комнате в общежитии были сняты с петель, ходили какие-то совершенно посторонние, по-летнему полуголые люди, вместо одной из бобин на магнитофоне крутился утюг. Приехал чей-то жених и был так шокирован нашим страшным бытом, что напился до совершенного беспамятства и выпадания со второго этажа на асфальт, куда ему вслед полетела бутылка (на опохмел), попавшая в голову высокопоставленному городскому чиновнику, вышедшему ночью прогуляться после ответственного заседания.

Оправившись от удара и испуга, высокопоставленный чиновник тут же, ночью, дал делу ход. В шесть часов утра Юрия Михайловича Лотмана разбудили и предложили ему навести порядок на вверенной ему территории русской филологии. Еще через час, сопровождаемый восхищенной свитой, Юрий Михайлович входил в общежитие. Он поднялся в нашу комнату и увидел безобразнейшую картину поедания Степановым валявшейся на полу кильки. Кроме Степанова в комнате был только принесенный с улицы чей-то жених, спавший в объятьях может быть своей, а может быть и чужой невесты.

– В двенадцать часов, – объявил Лотман срывающимся голосом, – попрошу всех, прописанных в комнате, быть на комсомольском собрании на кафедре русской литературы! Полный сбор курса! Все!

Очумевший Степанов пошел нас разыскивать по всем этажам, мы валялись кто где, я уже собралась садиться в автобус и ехать в Таллин, где у меня была семья и маленькая дочка. Но осталась.

Мы выпили пива и решили держаться независимо, всё отрицать и ничего не подписывать.

– Да, я завтракал, – приосанивался Степанов, – не спорю, но ведь на то и утро, чтобы завтракать!

Моя похмельная подруга Наташа могла только мычать и то – заикаясь.

У Нади Розмарин на лбу вырос внезапно ровный и гладкий столбик.

– Моя мама не переживет, не переживет, – повторяла она, – я учусь уже одиннадцать лет, так нельзя, мама не переживет.

Рядом плакала Валя Грыжина, оказалось, что жених приехал к ней; он смирился с ее детьми, выращиваемыми на продажу, но категорически отказался прощать чернозем на простынях, которые у нас в общежитии меняли раз в семестр.

Душным летним днем мы явились, воняя перегаром и дешевым табаком, на кафедру. Полубезумная Надя купила по дороге бутылку «Гамзы» и несла ее, пряча за узкой своей спиной; бутылка выступала с обоих боков. Мы ожидали увидеть что угодно, но только не то, что открылось нашему мутному самогонному взгляду. На стене святая святых, кафедры русской литературы, висел портрет Владимира Ильича Ленина с мудрым прищуром. Точно под портретом сидела «кумпания» в белоснежных рубашках с комсомольскими значками на груди. Рядом с ними находилась старшая сестра нашей сокурсницы Елена Душечкина – молодой университетский преподаватель, куратор нашего курса. Юрий Михайлович сидел за президиумным столом.