Бернард Шоу - Хескет Пирсон

Публика выслушала его в тишине, полной ненависти. Встал Шоу и поддержал особое мнение Фута. Не зря Шоу изучал историю Парижской коммуны. Он подробно разъяснил, как ведутся битвы с сильными мира сего: нужны баррикады — в этом все убедились на собственном опыте. А баррикады сами не растут. Надо нагородить омнибусов, ломовых телег, натащить мебель из соседних домов и магазинов. Хотите вы этого, готовы вы к этому? И палить в вас будут уже не допотопные мушкеты, заряжаемые с дула, а новенькие пулеметы, выбрасывающие двести пятьдесят пуль в минуту.

Шоу тоже выслушали в тяжелом молчании. Публика его ненавидела, однако уже понимала, что оба трусливых пораженца правы. Голосование выявило, что в одиночестве осталась не кто-нибудь, а сама миссис Безант, ее покинул даже содокладчик.

Для собственного успокоения Шоу продолжал доказывать правительству законность действий демонстрантов. При расследовании дела Грэама и Бернса власти замяли упоминание о постановлении, по которому демонстрация была запрещена, и провели обоих подследственных по другому парламентскому акту. А потом оказалось, что на Трафальгарской площади и впрямь нельзя собираться, ибо она находится в ведении комиссара парков и лесов. И всем уже настолько опостылела эта тема, что даже за такую отговорку ухватились радостно.

Окончательная развязка привела Шоу в восторг. Выбираясь из зала (теперь это Новая галерея) после выступления на фабианском собрании с лекцией, Шоу оказался близко от Каниингема Грэама. Кто-то спросил Грэама: «А кто он, собственно говоря, этот Бернард Шоу? Чем прославился?» Не моргнув глазом, Грэам отвечал: «Он первым сбежал с Трафальгарской площади в «Кровавое воскресенье». Шоу передавал эту новость всем, кроме, естественно, самого Грэама, добавляя: «Он мне польстил: у меня даже на это не хватило ума».

Некоторые пылкие товарищи напоминали ему, что не всегда толпы народа рассыпались в страхе — в истории есть свидетельства их побед. Французская революция, хотя бы. В таких случаях Шоу доказывал, что французская монархия не справилась с революцией по собственной глупости: карточные долги Марии-Антуанетты она ставила выше жалованья солдатам. Те подождали четыре года и начали брататься с народом. Лондонскому полицейскому констеблю платили в 1887 году всего 24 шиллинга, зато выплачивали их исправно и пенсией не обходили. В сущности, констебли — такие же пролетарии, но брататься с народом им не расчет, вот они и пускают в ход кулаки и усердствуют в суде. Правда, говорил он, отступление часто оказывалось началом: разгром и унижение рождали в душе восставшего народа холодную ярость, и, если его сильно раздразнить, он бесстрашно сеял смерть и разрушение. Шоу в себе самом порою чувствовал эти задатки. Но какая польза людям от разрушения? Перебей они полицию — кто будет охранять их же безопасность? Или пойдут жечь дома и, конечно, начнут с дворцов и палат, хотя прежде надо бы спалить дотла свои лачуги и трущобы. Ну, разнесут Букингемский дворец и Парламент, истребят королевскую семью и всех парламентариев — что дальше? Их потом голыми руками возьмет первый же толковый и честолюбивый авантюрист, который под маркой спасителя отечества соберет достаточно денег, наберет армию, обучит ее, оденет и исправно будет платить ей жалованье. Возьмите Кромвеля, Наполеона, да кого угодно. Нет! Убереги, господи, народ от самого себя!

День-два спустя после «Кровавого воскресенья» Шоу был остановлен на улице человеком, слушавшим его речь на Клеркенуэлл-Грин. Тот высказал Шоу горький упрек: зачем он довел людей до беды, заведомо не зная, как из нее выбраться? Шоу ничего не нашелся сказать в свое оправдание. Он никогда не видел себя в роли вожака, не знал за собой прав на это положение. Подобно любому демократу XIX столетия, он полагал, что народ может распорядиться собой самостоятельно, что у народа хватит инициативы и политической мудрости, а его задача скромная: быть рупором социалистических идеи.

Но, вспоминая, как в разгаре беспорядков к нему подбежал человек и-закричал: «Ведите нас, Шоу! Скажите: что делать?» — он чувствовал, что этими словами говорила беспомощность, слабость толпы. Нерадостное открытие, но оно отрезвило Шоу. Он немедленно забраковал формулу Линкольна: управление народом силами народа и в интересах народа[29]. Управление народом в интересах народа — это прекрасно, это демократия, а Шоу, что ни говорите, — демократ. Но — «силами народа»?! Ни в коем случае! Пусть прежде научатся писать о самих себе пьесы. Правительство — это не проходной двор: здесь требуется высокое умение. Он бы назвал себя демократом-тори, если бы это звание не отхватил только что лорд Рэндолф Черчилль, человек весьма далекий от социализма. А Шоу считал, что демократия без социализма — пустой звук. Он был глубоко убежден, что людям нельзя доверить выбор своих руководителей: «Они всегда выбирают что-нибудь второсортное». Позднее он обдумает проект о демократических выборах с обязательной проверкой компетенции избирателей. Полицейские дубинки на Трафальгарской площади научили его на многое смотреть строже.

ВЗЛЕТ И ПАДЕНИЕ ФАБИАНСТВА

Фабианцы не были созданы для уличных боев. Многие из них находили затруднительным для себя выступать и на массовых уличных митингах, хотя Шоу это любил: воздух чистый, «публика не томится». По словам Шоу, «в лихорадке волнений из-за безработицы фабианцев потеряли из виду». И слава богу! В трудную годину очень легко попасть в мученики, «а это верное средство бесталанному стать известным». Фабианцы знали, что «капитал открывает огонь не задумываясь и что во все времена революционера, потерпевшего поражение, ждут клевета, лжесвидетельство, жестокость, безжалостная судебная и ружейная расправа». Открой войска пальбу, фабианцы предпочли бы укрыться за шеренгами солдат.

В свою философию они вносили много личного чувства. «Я мыслитель, а не драчун, — заявлял Шоу. — При первых звуках канонады я юркну под кровать и не выберусь оттуда, пока не начнется настоящая созидательная работа». В этом замечании сказался оптимизм Шоу, ибо созидательную работу его друзья-революционеры начали бы как раз с того, что, вооружившись револьверами, заглянули под все кровати королевства, разыскивая там «этого самого Шоу».

Как бы там ни было, к 1887 году фабианцы избавились от анархистов и других сорвиголов. Отныне в основу деятельности фабианцев был положен конституционный принцип: они хотели благопристойного социализма, ни больше ни меньше.

Фабианцы не гнушались нести свои воззрения и принципы в любые организации и преуспели в своем деле куда больше, чем Демократическая федерация, стремившаяся собрать под своим знаменем пролетариат, поднять восстание и возглавить его. «Чтобы закипела работа, — признавался Гайндман, — мне нужно знать, что революция начнется в следующий понедельник в десять часов утра».