Письма. Дневники. Архив - Михаил Сабаников

Не хотелось ни Боссу, ни всей летучке перебираться на новое место. Случайно на одну ночь занятый домик лесничего представлял заманчивый уголок. Кругом лес, со всеми лесными прелестями, благоухание цветов, пение птиц, прохлада, дичь, приятные прогулки… В доме так всё уютно, удобно. Лесничий был немец. Рояль в гостиной. Комфортабельная мебель. На стене вышитые хозяйкой по-немецки надписи – смесь благочестия и домовитости. Правда, когда немцы достигнут конца своего развития – высшего своего предела, у них явится немецкий свой Конфуций, который, подобно китайскому, переложит в религиозные постановления правила, как подметать пол, мыть руки и почитать родителей. Но они еще не достигли своего зенита, немцы, а пока что немец-управляющий выслан, дом пуст, цветы без хозяина, рояль без музыканта, и поучения на стенах вызывают лишь усмешки случайно заезжающих сюда при разведках офицеров.

Перед тем как расстаться совсем с этим домиком, приветливым и укромным, наша летучка устроила там вечеринку. Мария Николаевна пела, Босс играл на рояле. Все как-то забылись, зачем они здесь… Я не был, но думаю, что со стороны этот домик в лесу, оживший на несколько часов, чтобы потом погрузиться опять в мрак, являл странную картину.

6 VI 1915

Наконец-то удалось выпроводить в Москву Мухартова. За разными экстренными делами и хлопотами…[43]

6–12 VI 1915

Несколько дней ничего не записывал. То некогда, то посетители, то усталость. Вот коротко события этих дней.

Был бой в 53 дивизии, с большими потерями и небольшим отступлением 211 полка. Командиром полка Мамаев, почему начальник штаба называет это сражение Мамаевым побоищем. Говорят, много наших сдалось в плен. Потери – свыше 1000 человек. За ночь мы приняли 447 – рекордный прием. Всё прошло у нас в порядке, без всяких замешательств. В лазарете приемом легко раненых заведует Мизюкова. Очень хорошо управляется, хотя на неё несправедливо много работы выпало сравнительно с другими. Впрочем, справедливость здесь трудно соблюсти. Тот, кто умеет хорошо работать, обязательно получит больше работы, ибо нельзя же рисковать давать поручения в ненадежные руки. Сестры, впрочем, наши все хорошие, хотя многие и мало подготовлены. Андреева всю ночь сидела и утром не была никуда негодной, как бы можно было думать по тщедушному её виду. На её дежурство выпала первая смерть. Это было на второй день открытия лазарета. Принесли безнадежного. Он умирал целые сутки. Андреева, очевидно, не могла примириться с неизбежностью и окружала несчастного участием и лаской, даже когда началась агония. Это был наш первый раненый, и им же открылось наше кладбище. Все провожали. Священник полковой сказал слово. Андреева была вся проникнута происходившим. Затем это повторялось уже неоднократно. 8-го хоронили Вейцлера, прапорщика 211 полка, товарища Окорокова и Милановского. Он тоже привезен был в безнадежном состоянии. Скончался на руках у Ульянищевой.

7-го вечером мы с Сережей и Боссом верхом были в штабе 53 дивизии в Мацкове. Надо было узнать, что будет после «Мамаева побоища». Начальник дивизии очень негодовал на нас, что мы не приехали к ужину, и заказал приготовить для нас особо. Мы отказывались, но были очень рады, что отказу нашему не вняли. Проголодались, да и интересно было сидеть в штабе и наблюдать их работу. Всё происходило за столом. Докладывают, что с наблюдательного пункта такого-то полка усмотрели значительные передвижения германских войск. Догадки – куда, зачем. Требуют точной телефонограммы. По рассмотрении приходят к заключению, что немцы отходят. Приказ – дать несколько снарядов по отходящим. Глубокое молчание. Вдруг оглушительный выстрел. Стекла задрожали. За ним другой, третий. Мне вспоминаются минуты детства. Нина и Катя на охоте. Ржевский нацелился на зайца, а сестры молят Бога, чтобы он промахнулся. Весь красный, Ржевский бросает ружье и обращается к ним с недоуменным вопросом. Он страстный охотник, и это ему кажется глупо и смешно. Но все радуются и смеются, идут на привал, довольные друг другом и собой, не замечая будто бы несообразности – идти на охоту и молить о промахе в зверя. И вот, когда полетели наши снаряды в Кальварию, я спрашивал себя, желаю ли я, чтобы дан был промах. По совести – я не нашел в себе этого желания. В случае попадания – 20–30 убитых и раненых неприятелей от каждого снаряда. Это ужасно, но, быть может, еще ужаснее то, что мы не ужасаемся, что единственное наше спасение в том, чтобы на время не ужасаться…

Попали или не попали, не знаю, но наутро немцы в отместку вновь обстреливали Мацково и вернувшийся туда Пермский лазарет. Убили часового, но больше ни в кого не попали. Приехавший затем фон Резон настаивал на переводе пермяков в другое место, но они не хотят уйти. Прошлый их уход из Мацкова послужил темой для разных неуместных разговоров, и теперь пермяки желают, очевидно, чтобы им было предписано оставить Мацково. Между тем никто им такого формального предписания не дает. Фон Резон рекомендует мне представить сестер летучки «А» к георгиевским медалям. Своих пермячек он представляет. Я же не хочу начинать деятельность отряда с погони за наградами, хотя бы и заслуженными. Невыгодно иметь такого уполномоченного, как я?

Шестаково, 12–15 VI 1915

Не проходит дня, чтобы нас кто-нибудь не посетил. Всех и не припомнишь. Не говорю о штабах – дивизий, корпуса, отдельных полков. Это уже свои люди. А то – из Гродно, да из Петрограда. Какой-то командированный штабом X армии Комаревский, профессор Казанского университета – о противогазах, другой профессор другого университета о хирургии хлопочет и т. д. И всё это, думается мне, бесследно. Теперь, для того чтобы утверждать что-либо или советовать что-нибудь, полагается говорить – я был и собственными глазами видел на месте. И вот, чтобы иметь право это сказать, люди ездят. Может быть, ничтожную какую-либо пользу они и приносят, но всё же чиновничье, поверхностное, Петроградское есть в этих разъездах. Но я не хочу здесь ничего осуждать и умолкаю. Если только стать на эти рельсы, то далеко придется уехать по пути критики, и эти командировки окажутся слишком незначительным обстоятельством, чтобы на них останавливаться.

Еду в Гродно. Надо, наконец, лично познакомиться со штабом X армии. Со мной поедут Сережа, Панарин и Перфильев. Последний будет покупать седла и сбрую.

Шестаково, 18 VI 1915

Сегодня утром рано вернулись из Гродно. Видел Радкевича[44] – командующего X армией, начальника штаба, полковника Евстафьева – заведующего санитарной частью армии, много разных генералов, между ними нашего корпусного. Радкевич – плотный крепкий старик, с простыми манерами, вероятно, храбрый и деловой. Он до недавнего времени командовал 3 Сибирским корпусом, самым славным и стойким из корпусов X армии. Он ли по сибирякам, они ли по нему, но дух один – деловой, серьезный, ничего на показ не делается, манеры грубоваты, но обхождение радушное. За обедом Радкевич хлопочет, чтобы всем досталось квасу. Не раз встает и на положении хозяина дает те или другие распоряжения подающим блюда солдатам. Пригласил всех сесть за обеденный стол «по чинам». Чинов было много. Мой приезд совпал с заседанием «Георгиевской Думы», присуждающей кресты, и съехалось много генералитета. Естественно, поэтому много говорилось о наградах. В этот день стало известно об отставке Сухомлинова[45] и назначении Поливанова.[46] По случаю «перемены счастья» Радкевич сказал, что после войны желал бы получить назначение куда-нибудь подальше – ну, в Туркестан, например. Возврат правительства к народу и к обществу всеми приветствуется. Все верят, что теперь недостатка снарядов не будет. Боюсь, что здесь даже преувеличивают силы и возможности, какими обладает общество. Ждут назначения А. И. Гучкова[47] товарищем министра военного, острят над тем, какую он будет носить форму, но, по-видимому, никого такое назначение не шокировало бы и оно здесь считалось бы естественным. Меня расспрашивали про Союз Городов, который всюду смешивают здесь с Земским Союзом.