На всю жизнь - Леонид Николаевич Радищев

Не раздумывая ни секунды, «наш корреспондент» рванул крышку. Какие-то толстые шланги лежали там, похожие на свернувшихся удавов, душно запахло резиной.

Он спрыгнул в ящик, и при этом его ударило крышкой по голове, но он не почувствовал боли.

Согнувшись в три погибели (вот, оказывается, что означает это ходячее выражение!), он быстро распечатал коробку с пластинками, схватил кассету, но тут лицо его исказилось, и он поспешно сунул коробку за пазуху: тонкий прямой лучик сумел пролезть и сюда — нашел какую-то дырочку.

Мимо проходила женщина с метелкой, должно быть, уборщица. Вдруг она вскрикнула, выронила метелку. Из ящика высунулся человек, чихнул и сипло сказал, облизывая губы:

— Товарищ, это я!.. Одну секундочку!.. Прошу вас… сядьте на крышку… здесь есть еще щелка, проходит свет!..

Женщина смотрела на него, округлив глаза.

— Товарищ, я вас умоляю, сядьте!

Женщина села на крышку, соображая, что это означает и не следует ли, опустив щеколду, сходить за комендантом.

В ящике слышалась какая-то возня, фырканье, потом сдавленный голос крикнул:

— Тетенька, откройте, я задыхаюсь!

Она встала.

Человек выскочил из ящика, как игрушка на пружине, покрытый пылью, сияющий.

— Абсолютный мрак! — крикнул он. — Спасибо, тетенька!

И побежал вниз, перескакивая через три ступеньки.

* * *

Деревья протягивали к солнцу еще не отогревшиеся голые коричневые лапы. На бульварах бесформенными кучами лежал снег, серый и ноздреватый, как губка. Ветер залихватски трепал отставшие от стен афиши. Водосточные трубы низвергали кусочки зеленоватого льда.

Человек шел по весенней Москве. Иногда он останавливался, разводил руками и улыбался. Редкие прохожие смотрели на него с удивлением.

Дома было гораздо холоднее, чем на улице. В насквозь промерзшей кухоньке с окном, забитым фанерой, пахло оттаивающей штукатуркой — единственный пока признак весны.

Он нашарил выключатель на стенке, и в темноте загорелась лампочка рубиново-красным огоньком. Здесь помещалась его лаборатория.

Фотокорреспонденты в светлых плащах, с красивыми кожаными футлярами через плечо опять, наверное, улыбнулись бы при виде такой лаборатории. Но уж теперь-то он никогда бы не поменялся с ними — ни за какие блага мира!

Он поставил на табурет ванночку с проявителем и долго дышал на него, стараясь согреть хоть немного. Руки у него дрожали, когда пластинка погружалась в жидкость. Присев на корточки перед табуретом, он осторожно покачивал ванночку. На поверхности ее колебались рубиновые волны.

И вот на молочно-белой эмульсии стал проступать отчетливый черный рисунок. Фотокорреспондент увидел знакомый контур большого лба, бровь, изогнувшуюся над прищуренным глазом, и вдруг громко запел своим простуженным, хрипловатым баском…

Утром он долго выбирал среди отпечатанных снимков самые отчетливые, без пятнышек и царапин. Наконец отложены были два наилучших. Медленно, точно смакуя каждое движение, он вложил их в конверт и старательно заклеил его.

Теперь оставалось написать адрес.

Чиркая с трудом загоравшиеся спички, он подогрел заледеневшую чернильницу, обмакнул перо и вдруг задумался, не отрывая глаз от конверта. Потом, улыбаясь своим мыслям, вывел печатными буквами:

«Ленину!»

Вот и все! Готов адрес!

Письмо с этим адресом можно опустить в любом месте земного шара — где-нибудь в Калькутте, или в Гренландии, или на острове Кипр, — и оно обязательно дойдет до своего адресата…

Через некоторое время «нашему фотокорреспонденту» рассказали: известный художник, которому посчастливилось рисовать Ленина в его совнаркомовском кабинете, спросил однажды, не имеет ли Владимир Ильич фотографий. Ленин ответил, что своих изображений обычно не хранит, но вот, кажется, есть одно…

Он открыл ящик и протянул художнику аккуратно вскрытый конверт:

— Это меня снимал один молодой товарищ в Свердловском университете!

Говоря это, он улыбнулся. Вспомнил, должно быть, историю с незаряженной кассетой.

СЕКРЕТАРЬ НАРКОМА

В те времена, уже далекие, она работала секретарем у товарища Коллонтай, наркома социального обеспечения, первой в мире женщины-министра, как писали иностранные газеты. В числе ее секретарских обязанностей была такая: относить документы в Кремль на подпись Председателю Совета Народных Комиссаров. На этот предмет ей выдали постоянный пропуск в здание Рабоче-крестьянского правительства.

Когда Александра Михайловна Коллонтай впервые поручила ей отнести бумаги на подпись Ленину, она до того растерялась, что выронила папку из рук.

Коллонтай улыбнулась:

— Не смущайтесь и не трусьте, Мария! (По молодости лет все называли секретаря наркома по имени). Познакомитесь с Владимиром Ильичем — и сами увидите…

Эти слова повергли Марию в полное смятение. Но вот прошло немного времени, и она уверенно могла заявить, что лично знакома с Лениным.

Являясь в кабинет Председателя Совнаркома, Мария ни разу не почувствовала себя неким безымянным, безликим существом, которое приносит и уносит бумаги. Она знала, что это «здравствуйте» относится именно к ней; что в этой комнате, где решались дела планетарного размаха, она занимает свое местечко.

Когда она шла сюда, то думала только об одном: так все подготовить, чтобы Ленин не затратил ни одной лишней секунды. Но случалось иногда — конечно, не по ее вине, — что она задерживалась несколько дольше, чем могла предположить.

— Здравствуйте! — слышала она, входя в кабинет. — Посидите минутку, я сейчас…

Сидя в мягком кресле, Мария украдкой поглядывала, как Ленин необыкновенно быстро пишет мелким, бисерным почерком. Потом она начинала рассматривать уже знакомые ей вещи на письменном столе: клей в пузырьке с резиновым наконечником, продолговатую книжку с алфавитом, ножницы, маленькую лампу с зеленым абажуром. И вдруг вздрагивала от неожиданности:

— Нуте-с, давайте-ка сюда ваши бумаги!

Возвращаясь из Кремля в гостиницу «Националь», где помещался тогда Наркомат социального обеспечения, она заново припоминала эти минуты: ведь это навсегда, на всю жизнь.

Она шла по Москве, ничем не отличаясь от других, в своей застиранной гимнастерке, в сплошь залатанных мужских сапогах не по ноге, с пузатым портфельчиком из облезлой клеенки. Но если бы кто-нибудь сейчас заглянул ей в глаза, то увидел бы в них скрытое ликование, какое бывает у человека, несущего удивительный, радостный секрет.

* * *

В прошлый раз, когда она была здесь, Ленин, как бы давая себе небольшую разминку, прошелся по кабинету, заглянул в окно; небо над Кремлем было тогда ярко-голубое, и Троицкая башня казалась особенно светлой и стройной.

— Вы только посмотрите, — сказал он, — что вытворяет осень-баловница! Какой денек подарила!

«Теперь Владимир Ильич уже не скажет про осень-баловницу», — думала она, ступая по мокро блестевшим булыжникам Красной площади. Сеял мелкий, почти невидимый дождик, небо было густо-серого цвета, как солдатское сукно.

По-видимому, Ленин уже собрался уходить.