Египетские сны - Вячеслав Морочко

Город у подножия невысоких гор сверкает, точно горсть выброшенной на берег соли.

Александр тащил меня за собой. Подозреваю, что раввин был бы рад прогуляться с ним по Неаполю, но, чувствуя мое неприятие, уступил его мне, хотя я о том не просил.

Примиряющая прогулка с Меем вообще не доставляла мне удовольствия: один вид обезображенного лица графа вызывал содрогание и мое, и прохожих. Уродство не очень вязалось с пышностью южного города. Впрочем, и сами горожане производили странное впечатление.

Александр показывал мне достопримечательности бывшей столицы Королевства обеих Сицилий (континентальной и островной), – Национальный музей и знаменитую галерею Каподимонте. Мы осматривали старинные замки, многочисленные готические церкви и дворцы в стиле барокко.

Граф рассказывал о Неаполитанской оперной школе, о бельканто, о Скарлатти и Перголези, но сами создатели всего этого – итальянцы – казались мне слишком болтливыми, смуглыми и темноволосыми – больше похожими на бродячее племя торговцев, фокусников и воришек, чем на творцов шедевров.

Времени было достаточно. И граф предложил побывать на руинах погребенной под вулканическим пеплом Помпеи или совершить морскую прогулку на островок Капри. Но я отказался, сославшись на неважное самочувствие.

Мне в самом деле было не по себе.

У графа Мея в Неаполе оказалось много знакомых. На улицах, почти каждую минуту его окликали. Он останавливался, чтобы перекинуться приветствиями: парою слов и каскадом энергичных жестов.

Мне приходилось стоять в стороне и глупо улыбаться, прислушиваясь к непонятной речи. Всякий раз он передо мной извинялся. Но все повторялось.

Я чувствовал себя в этом городе совершенно чужим.

Когда мы отчалили, я уже понимал, что общение с Александром требует особой стратегии.

Чтобы не оказаться смешным, из него нельзя ничего выпытывать: со временем он сам все расскажет. Мей был полон загадок и тайн. В то же время – не чужд легкомыслия. В карточной игре, как и в жизни, он любил блефовать, хотя не редко проигрывал. Но не так, как проигрывают завзятые шулеры (чтобы «втянуть» в игру дилетанта). Он проигрывал, как – игроки, которым наскучило следить за игрой. Он был похож на притворщика, забывшего роль, которую играет.

На корабле, и в гаванях, куда заходило судно, Александр разговаривал с каждым на его языке: с итальянцем – по-итальянски, с греком – по-гречески, с евреями – по-еврейски, даже с русскими он объяснялся по-русски.

Он был всегда бодр, шумен, сорил деньгами и везде чувствовал себя, как дома. Его фамилиарность и менторский тон бесили меня. Ему нравилось опекать и подначивать. Я не знал, куда мне от него деться, но, когда оставался один, когда тоска доводила меня до отчаяния, появлялся он. И я успокаивался.

Постепенно складывалось впечатление, что наше знакомство – не простая случайность, а воля шутницы-судьбы, уготовившей мне сюрпризы. Предчувствия были самые мрачные, но временами охватывала злость, и я сам бросался в атаку, чтобы увидеть, как он выкручивается. Расспрашивал, например, о корнях его куцей фамилии.

– Вам не нравится моя фамилия!? – удивлялся он. – Видите ли, мне, действительно, пришлось ее сократить: длинные – нынче не в моде.

– Конечно, обрезали кончик? – ехидничал я.

– А вам не терпится знать?!

– Обидно. Вы обо мне уже знаете все. А я о вас – почти ничего.

– Будете себя хорошо вести, – узнаете.

– Откуда вы, граф? Где ваше графство? Кто вы?

– Башибутянин.

– Это как понимать?

Очень просто. Если в Англии живут англичане, то в нашем графстве – сплошные «башибутяне» – он надо мною смеялся.

Чем ближе я узнавал Мея, тем сильнее поражался его знаниям во всех областях, включая и медицину, где, по молодости, я считал себя достаточно сведущим.

Александр был силен в естественных науках, и душными вечерами, сидя на корме, я слушал его рассказы об океане, о земной тверди и «тверди» небесной, о жизни, которая кишит вокруг нас, под нами и в космосе. И обо всем он имел особое мнение.

«Святая Тереза» обогнула западный берег Апеннинского «сапога», и, миновав Мессинский пролив, шла теперь вдоль восточного побережья Сицилии.

12.

Где-то на пол дороге между Мессиной и Катанией там, куда уходило солнце, нашим взорам открылась гора, над которой дрожало облако теплого воздуха. Ее заснеженная вершина по форме напоминала колпак китайского кули, с картинок из Чайна-Тауна (в Сохо). Вершина не то упиралась в лазоревый свод, не то протыкала его и уходила в неведомый «опрокинутый мир».

Белый «колпак» лежал на широких темно-синих «плечах», покрытых дубовыми, каштановыми и буковыми лесами. К морю спускалась зелень оливковых рощ в красно-белых прожилках селений. У кромки прибоя из лазурного моря торчали огромные глыбы. По преданию слепой великан Полифем бросал их вслед Одиссею, дерзнувшему его ослепить.

Я был потрясен. Меня поразила мысль. В волнении оглянулся на графа.

– Мунджи бедду, – сказал Мей – так зовут эту гору на местном наречии. А Пиндар – поэт древней Греции – называл ее «Небесной колонной».

– Простите! Но это же «Этна» – самый высокий вулкан Европы! Я знаю, так как заранее изучил весь маршрут… Я хочу сказать о другом…

– О чем же!?

В его голосе звучало сомнение: «А можешь ли ты вообще сказать что-то стоющее?»

Но я уже привык к его дерзости, и торопился высказаться:

Когда слышу великую музыку, когда глазам открывается нечто подобное этому – по спине пробегают мурашки, и я слышу голос: «Нет, не зря ты явился на свет! Ты видишь? Ты чувствуешь? Какие еще нужны доказательства, что Я существую? Красота – вот мой знак для тебя и для всех, кто еще сомневается?»

Граф, а вам приходилось такое испытывать? Вы когда-нибудь слышали «голос»…?

Эвлин, я рад, что вы тонко чувствуете красоту, – отвечал Мей, с улыбкой. – Люди с неразвитым вкусом находят в прекрасном только соблазн, а то и просто боятся его. Воспитанные в религиозных традициях, ищут в красоте откровение, земной отголосок рая, посольство небесного царства на бренной Земле. И лишь для очень немногих прекрасное – выход к творчеству, приглашение поразмыслить о самой красоте, о природе, о жизни, о человеке – без ссылок на небеса. Что касается, голоса, о котором вы говорите, с ним я согласен в одном: вы, действительно, не напрасно явились на свет.

Что вы этим хотите сказать?

Говорить пока рано. Можно только догадываться – продолжал он, явно любуясь Этной.

– Еще в Неаполе, когда нам открылся Везувий, я заметил, граф, вы пытаете слабость к вулканам. Или я ошибаюсь?

Странная вещь. Понимаете, Эвлин, их судьбы напоминают мне судьбы цивилизаций…

– Не понимаю.

Цивилизация представляется мне культурным вулканом среди равнин прозябания… Впрочем, вам это не интересно.

– А все же…

Возьмите Египет. Тысячи лет известна полоска жизни вдоль Нила (шириною в несколько миль). Были уже и сфинксы, и пирамиды. Жрецы знали толк в астрономии и математике, но страна все равно оставалась скучным «бугром» на «культурной равнине». Лишь в третьем веке до рождества Христова, когда Александр Великий возвел на престол династию Птолемеев, сделал столицей Александрию, основал Мусейон (Храм муз), при котором возникла знаменитая библиотека, хранившая около миллиона рукописных книг, – только тогда проснулся дремавший «культурный вулкан» и началось «извержение». О Египте заговорили, как о стране выдающихся математиков, зодчих, ваятелей, астрономов, философов. Мудрецы всего света устремились сюда, чтобы обогатить свои знания, сделать копии бесценных трудов. В порт заходило большое количество кораблей. Для их безопасности на острове Фарос явилось новое «Чудо Света» знаменитый Александрийский маяк высотою 400 футов. В Мусейоне одна за другой возникали научные школы.

Просуществовавшая полторы тысячи лет теория Клавдия Птолемея (центр Вселенной – Земля) уживалась с пришедшей на смену ей теорией Аристарха Самосского (центр Вселенной – солнце). И заметьте, никого не отправили на костер, как, спустя восемнадцать веков, за это же самое, поступили с Джордано Бруно.

Библиотека была средоточием Мысли. И благодаря ей, окружающий «культурный ландшафт» стремился возвыситься до уровня «Александрийского пика…»

На горизонте уже растаял мыс «Изола-делле-Корренти» (южная оконечность Сицилии). Мы вышли в открытое море, вернее, в широкий Мальтийский пролив.

Пафос Мея едва до меня доходил, но я сам в этот раз напросился. И Мей продолжал свой рассказ:

– Разорение библиотеки началось еще при Юлии Цезаре (за пол столетия до рождества Христова). Потом ее не раз поджигали христиане-копты, ненавидевшие Мусейон, как рассадник языческой мысли. Окончательно его превратили в руины арабы-кочевники – по той же причине.

А потом о ней просто забыли.

Идеям Христианства предстоял длинный путь от любимой формулы мракобесов: «Блаженны нищие духом, ибо их есть царство небесное…» до откровения Уильяма Блейка о том, что глупец никогда не взойдет на небо, каким бы святым он ни был.