Вдалеке от дома родного - Вадим Пархоменко

Очень сдержанный и вежливый человек была Серафима Александровна, мама Ирины Александровны.

— Смотрите за старшими внимательно, — сказала Надежда Павловна. — Уже сорок третий, а не сорок первый. Осенью мы всех, кому пятнадцать–шестнадцать, отправим в ремесленные училища — кого в Челябинск, кого в Ленинград. После прорыва блокады нам сообщили, что в Ленинград можно — возвращать эвакуированных юношей и девушек для обучения в ремесленных и фабрично–заводских училищах. Нужны люди, надо строить, восстанавливать…

— Наконец–то! — вздохнула. Ольга Ермолаевна. — Я с моей Ниной этим же летом и поеду.

— А мальчишек наших на кого оставите? — спросила тихо Серафима Александровна. — А девчонок?

Ниночку свою можете отправить со старшими ребятами, а сами… Вам еще и здесь работы хватит.

— Па–а–лундра! — раздалось совсем рядом, за дверью. Потом свист, топот, тишина. Очевидно, «герои» что–нибудь снова натворили. Или пошли в очередную «атаку» на воображаемого врага…

Но вскоре все стихло, а потом в комнату директора просунулись сквозь приоткрывшуюся без стука дверь две физиономии:

— Надеж Пална! Можно погулять? Мы недалеко, не очень…

Это были Петька и Жан Араюм.

— Идите, — разрешила Надежда Павловна. — Только чтобы к ужину быть на месте. Идите, погуляйте, но не опаздывайте.

Ехала деревня мимо мужика,

Вдруг из–под собаки лают ворота, —

донесся уже со двора тонкий голосок всегда возбужденно–радостного Петьки Иванова. Его ждали новые приключения. Простые и обычные.

Петьку Иванова угрюмый Жан Араюм пригласил к одному местному парню, которого тоже звали Жан. Жил он на краю села, был немой и хорошо играл в шахматы. Там, в маленькой грязноватой избенке, и прокоротали они время до вечера.

Два Жана познакомились, а потом и подружились еще в то время, когда к Араюму приехала в интернат мать и одно время снимала угол в этом убогом жилище, хозяевами которого были женщина–солдатка и ее немой сын–подросток.

Сейчас немой радостно мычал и угощал ребят морковным чаем, наивкуснейшими парёнками и играл с ними по очереди в старенькие облупленные шахматы. Вместо короля на доске стоял аккуратно выструганный деревянный цилиндрик с вделанной сверху винтовочной пулей. «Это дядька Трифон, сосед наш, привез. Он с батей моим вместе воевал. Сильно его поранило. Под Ленинградом. Говорит, этой пулей батю убило…» — написал немой огрызком карандаша на старом, пожелтевшем от времени мятом обрывке газеты. Видать, другой бумаги в доме не было.

Потом немой стал учить их азбуке на пальцах, а точнее — разговору, и Араюм с Петькой запомнили несколько самых обиходных выражений.

Но больше ребят занимали парёнки. Это были особым образом запаренные и затем высушенные в русской печи кусочки моркови и свеклы. Почти черные, твердые и сморщенные, во рту они быстро размокали и казались очень вкусными, ароматными и сладкими.

Немой Жан охотно объяснил ребятам, что такие парёнки можно купить почти в каждой избе — полтора–два рубля за стакан.

На прощанье он дал ленинградцам по кусочку черной жвачки, которую местные варили из бересты. Жевать ее можно было несколько дней кряду, пока не надоест, и, как опять же объяснил хозяин, продавали ее многие по цене три рубля за комочек величиной с треть спичечного коробка.

Петька и Жан Араюм все это приняли к сведению, так как теперь ребятам все чаще стали приходить по почте не только письма, но и небольшие денежные переводы. Правда, деньги хранились у воспитательницы, но по воскресеньям те, кому был адресован перевод, получали по пятерке, а то и по червонцу и могли тратить свои рубли на «дополнительное питание», как говорила Надежда Павловна.

От немого двинулись часов в семь. Было уже темно. Свет шел только от снега, от сверкающих голубых сугробов.

Сверху и со всех сторон налетал ветер. Уже не пуржило — завывала, захлестывала и сбивала дыхание начинающаяся вьюга.

— И-ишь разгулялась? — сказал Петька. — А дома сейчас тепло, наверное. Приду — сразу к печке. Отогреюсь и делом займусь.

— Каким делом? — поинтересовался Араюм. — Стихотворение одно я сочинил, — сказал Петька. — Надо записать, пока не забыл.

. — Ты, Петя, легкомысленный какой–то, неопределенный, — серьезно, как взрослый, сказал Жан Араюм. — Моя мама говорит, что теперь всякими там Пустяками заниматься не время. А у тебя то сказочки, то стишки. Ерунда все это.

— А ты послушай, Жан. Только поймешь ли, о чем я хочу…

И Петька Иванов, затащив Араюма за громадный сугроб, чтобы хоть немного защититься от обжигающе морозного ветра, даже не отдышавшись, начал:

Мороз такой, что с лётаСерым камнем Упал в сугробЗастывший воробей,А мы окоченевшими рукамиШвыряем в небо сизых голубей!И, звонко–звонко хлопая крылами,Они уходят в солнечную высьИ кружат у людей над головами,И турмана заманивают вниз…Ребята побросали рукавицы,Свистят взахлеб, засунув пальцы в рот,Но гордая, стремительная птицаНикак за нашей стаей не идет!Все выше,ВышеВьется турман белый,Выписывая чудо–виражи…И мы должныУметь вот так же смело,Вот так крылатоИ красивоЖить!

Ну что, Араюм? Плохо разве, а?

Жан посопел–посопел и сказал рассудительно:

— Воробьи, соловьи, голуби, птахи там всякие. Одно перо! Вот матка меня картохой накормит — это да-а… А ты стишки сочленяешь!

— Сочиняю, — поправил его Петька и грустно вздохнул.

Увязая в сухом сыпучем снегу и чуть ли не пололам согнувшись от встречного ветра, они продолжали свой путь к интернату. И когда выходили на главную улицу, вдруг услыхали сквозь метель бодрое и многоголосое:

Эх, махорочка, махорка,

Породнились мы с тобой,

Потом тяжелый шаг многих людей. И вот из снежной мути проступила темная движущаяся масса…

Нет, это были еще не солдаты. Это шли призывники, молодые сибирские парни лет семнадцати. Они учились «ходить», а чтобы веселей было и теплей — пели маршевые песни и крепче прижимали к плечу деревянные учебные винтовки: приклад — дерево, ствол — дерево, штык — дерево, и все — дерево. Но скоро, уже скоро у них будет настоящее оружие! Еще день–два и — по ваго–о–на-а–а–ам!..

— Во, это песня! — оценил Аракш. — А ты про птичек,

— Дуй куда дуешь! — огрызнулся Петька. — И зачем я с тобой связался?

Больница

Петька уныло окидывает тоскующим взглядом залитое ярким солнцем помещение.

Все ушли в школу. Пусто и просторно в большой комнате, уставленной топчанами с аккуратно заправленными постелями. На одной из них лежит и скучает он, Петька Иванов. У него беда — ящур, да и с ногой что–то неладное не согнуть, не разогнуть, и боль в коленке дикая.

А посреди комнаты, в освещенном солнцем квадрате, на грубо сколоченном табурете сидит Толька Дысин, ехидно щурит карие глаза и даже язык Петьке показывает: мол, и мне не очень–то сладко, однако же я «ходячий», а ты вот лежишь…

Медсестра, Гривцова Ольга Ивановна, одной рукой держит Тольку за ухо, а другой льет ему в ушную раковину какую–то жидкость. Обратно из Толькиного уха пузырится пена.

У Тольки в ухе воспаление, и лечит его Гривцова то камфорой, то перекисью водорода, а то и тем и другим вместе.

Дысину и больно и не больно — не поймешь: нос морщит, но сидит спокойно, не дергается.

А вот Петьке совсем нехорошо. Весь язык, десны и даже гортань в мелких нарывчиках… Слюну сглотнуть, языком шевельнуть — ой–ой–ой!.. Да еще нога, будь она неладна!

Кончив промывать Толькино ухо, Гривцова подошла к Петьке с какой–то черно–малино–фиолетовой жидкостью в пузырьке.

— Ну–ка, молодой человек, открой рот! Да-а… Потерпи, милый, не дергайся…

Окуная в темную жидкость палочку с намотанной на конце ваткой, она стала смазывать Петькины ящурные нарывчики во рту. Было больно, противно и сильно жгло. Страшно тошнило от этой процедуры, но Петька терпел, хотя и пускал слюну и из носа текло.

Так длилось много дней. Постепенно вместо язвочек у Петьки на языке, в гортани и на деснах остались одни лишь шероховатые вьяминки — прижигания помогли.

Но с ногой по–прежнему было плохо: она не сгибалась и не разгибалась, а застыла в полусогнутом положении. И Петьку положили в больницу, отдали в руки хирурга Владимира Эммануиловича Мануйлова. Это был великолепный человек и большой специалист. Однажды в больницу привезли на телеге женщину — бык вспорол женщине рогами живот… Дело было к ночи, темно, и Владимиру Эммануиловичу пришлось делать сложнейшую операцию при неярком свете керосиновых ламп, но женщину он все–таки спас!