Вдалеке от дома родного - Вадим Пархоменко

Ему действительно было хорошо, сомнения не мучили его, совесть оставалась чиста: малышей он не обижал, ни с кого ничего не требовал и доживал в интернате последнюю зиму — осенью должен был ехать в. Челябинск, в ремесленное училище.

Да, Валерка Белов не злоупотреблял своим правом самого взрослого из ребят. Младших он не трогал, но и со старшими портить отношения тоже не хотел и в их дела почти никогда не вмешивался.

Перед обедом многие разбрелись по селу — пошли погулять, а Пим, Бульдог, Лопата и Губач засели за учебники. Лука предложил Жану сыграть в перышки. Шахна примостился возле печки и что–то выстругивал, а Петька Иванов решил покататься на коньках и стал прикручивать их сыромятным ремешком к валенкам.

— Пойдем, голубей погоняем, — сказал Николай Шестаков Юрке Шестакину и стал надевать пальто.

В это время сначала во дворе, потом в сенях послышались крики: «Чужак, чужак!..»

Распахнулась дверь, и в комнату чуть не кубарем влетел раскрасневшийся и запыхавшийся Рудька.

— Голубь! — крикнул он. — Чужой! Над нашим краем ходит! Того и гляди что 'стаю подымет! Перехватят!

Похватав пальтишки и шапки, все, кто был в комнате, выбежали во двор. Одевались уже там.

По двору, закрутив кольцом хвост, носился разыгравшийся Бобик, а высоко–высоко в прозрачно–синем небе большими кругами ходил чужой голубь. Полет его был стремителен.

— Уберите пса, мешает. — Николай пхнул ногой Бобика, швырнул в небо пару сизарей и, размахивая руками, заметался по двору, пронзительно засвистел, чтобы голуби не сели на крышу.

Ему помогали все ребята: они орали и тоже свистели, хлопали в ладоши…

Сизые покружились–покружились над домом и стали набирать высоту. Вслед за ними выпустили еще две пары. Заметив их, чужой резко пошел на снижение. Щурясь от яркого солнца, ребята наблюдали за полетом птиц. Прибежал и Мотька, благо жил рядом — через забор.

— Ры–ы–жий! — воскликнул Матвей. — Рыжий турман Клопа! Как же он так? Отбился?!

— Может, и не Клопа вовсе, — сказал Шестак, держа наготове Рябчика и Белянку.

— Знаю, что говорю, — рассердился не на шутку Мотька. — Ни у кого больше нет такого голубя! Разве что Рябчик ваш…

Рыжий соединился со стайкой интернатских голубей, походил, походил с ними и вдруг повел их вышз ив сторону — на другой край села, где поднялась в небо чья–то большая стая.

— Уведет! — застонал Рудька. — Всех уведет!

— Сплюнь, дьявол! — Шестак дал ему «леща» по шее и выплеснул из рук сначала Рябчика, а следом и подругу его — Белянку.

— Уголька! Давай Уголька! — охрипшим от волнения голосом рявкнул Николай, и вслед за Рябчиком и Белянкой взметнулся ввысь Уголек.

«Хлоп–хлоп» — зазвенели в синеве упругие крылья, и голубиные асы, круто набрав высоту, заиграли–закувыркались в холодных солнечных лучах.

Это были самые верные голуби — каждый из них мог легко удержать и приворожить любую стаю. Они не поспешили вдогонку за уводимыми рыжим турманом голубями. Они наслаждались полетом в мороз и солнце. Они были прекрасны! И Рыжий, казалось бы, хитрый знаток уверенного полета, повел стаю, которая хотела обдурить его, обратно, потом оторвался от нее и вот уже закружился, завертелся, заиграл вместе с Белянкой, Рябчиком и Угольком.

— Ура-а! — заорали ребята, и в воздух полетели шапки.

— Цыть! — шикнул Шестаков. — К забору!

Ребята, сообразив что к чему, разбежались по сторонам и притихли. Николай уже держал в руках светло–рыжую голубку. Выпростав одно ее крыло, он призывно помахивал им.

. — Шахна, зерно! — крикнул Колька и, пока стая вместе с Рыжим делала над двором круги, Аркашка к самым сеням щедро натрусил дорожку из отборной желтой пшеницы…

Рябчик и Белянка «посадили» Рыжего на интернатскую крышу. Очевидно, он был очень голоден, потому что, дважды проехавшись на хвосте, спорхнул на пшеницу и начал жадно работать клювом. Когда он оказался возле распахнутой двери, Николай швырнул в сени желтую голубку.

Вздрогнул Рыжий, глянул настороженно влево, вправо и шагнул следом. Рывок за веревку — и дверь захлопнулась.

Минут через сорок пришел Клоп. Именно пришел. Не прибежал, не умолял, хотя это был его лучший голубь, а пришел и потребовал:

— Отдайте Рыжего. У вас он. Видал.

Ребята молчали и злорадствовали. Клоп загнал у них не одного голубя и ни одного не вернул. Даже за выкуп.

— Отдайте Рыжего! — шагнул он к Николаю, зная, что тот хозяин положения.

— Плати кормом выкуп, — сказал Николай.

— Так отдай! — пробормотал Клоп. — Нету у меня корму. Потому и Рыжий сорвался.

— А-ах, не–е–ту?

Клоп, нахмурился, переступил с ноги на ногу.

— Не отдашь Рыжего — Рябчика вашего изничтожу. Так сквитаюсь–то!

— Не грозись, — сказал Колька Шестаков. — Мы не ты. Забирай своего Рыжего. Задаром. И дуй отсюда, пока не передумали.

Клоп взял своего голубя и, уходя, крикнул:

— Подумаешь, благодетели!.. А Рябчик ваш все одно будет мой!

— Ату его, Бобик! — крикнул Николай, и собака, раздраженная сердитыми выкриками, рванулась вслед за Клопом и изрядно потрепала его штаны, пока тот не догадался схватить валявшуюся около забора крепкую вицу.

Получив удар по хребтине, Бобик завизжал, заскулил и убежал за сарай.

Прошло несколько дней, и Клоп свою угрозу исполнил. Однажды утром ребята не нашли Рябчика. Все голуби были на месте, а Рябчик пропал. Исчезла и собака…

Как ни ломали пацаны голову, а ответ напрашивался один — это месть за рыжего турмана, за позор Клопа.

Вскоре выяснилось: так оно и было. Кое–какие подробности рассказал Мотька.

С Бобиком Клоп справился с помощью стрихнина. Теперь у него новая черно–белая шапка и добротные. рукавицы — все из собачьей шкуры. Рябчик же у Клопа «в плену», и все маховые перья у него повыдернуты. Клоп решил сделать из него первого голубя своей стаи — вожака. «Приручу! — бахвалился Клоп. — А нет — в суп!..»

Прошло дней десять, и вот, ни свет ни заря, на интернатском дворе сердито заворковал–заворчал Рябчик: я, мол, здесь, голодный и холодный, а вы дрыхнете!

Сильным стуком в окно Мотька разбудил ребят и рукой поманил их на улицу.

— Я по нужде выскочил из избы, а тут он, Рябой ваш. Гляжу, он с плетня на плетень прыгает, а через мой двор, до вашего, ну словно курица бежал. Крылья–то обдерганы, воздуха не гребут! Сбег он от Клопа, обыкновенным пешедралом сбег! Ох и умница!..

Радости ребят не было конца. Каждый хотел прикоснуться к Рябчику, погладить его изуродованные крылья.

— Хороший наш, храбрый ты наш, живой, пешочком пришел, — приговаривал Николай, пряча голубя за пазуху и согревая теплом своего тела, — А вот Бобик — нет больше Бобика. Шапка да рукавицы…

— Ладно раздергиваться–то, — сказал Мотька. Оно, конечно, жаль пса, да вы, чай, не бабы — носами зря хлюпать не след!

…А новый день уже разгорался, вставало солнце, был мороз. В небе, около светила, вспыхивали радужные блики.

Однажды вечером

За окнами сильно мело, пуржило. В печной трубе занудно выл ветер. Надежда Павловна, прихлебывая из жестяной кружки чай на сахарине, спрашивала между горячими глотками:

— Вы заметили, Ольга Ермолаевна? Неужели не заметили, что наши ребята какие–то бледные, нервные стали.

— Кто их знает! Возраст, наверное, такой — переломный. — Ольга Ермолаевна сделала неопределенное движение рукой. — Разве раскопаешь, что на душе у таких вот, простите меня, бесштанных героев! — Она даже поморщилась, как от зубной боли.

— Ребята наши действительно герои! Иронизировать тут совсем даже неуместно! — вспылила Ирина Александровна. — Работают, учатся, мужественно переносят все тяготы. А то, что у них свои, мальчишечьи заботы и проблемы, так на то мальчишки и есть мальчишки! — почти крикнула она. — Что они видят, что знают? Да многие даже не знают, у кого из них есть родители, а у кого — нет. Мы помним, как они прыгали и кричали, узнав о прорыве блокады Ленинграда. А неимоверная радость от победы под Сталинградом! Мальчишки и девчонки ревели, просто захлебывались от радости. Нет, от гордости! Еще бы! В плен попали двести тысяч фашистов, сам фельдмаршал! А чего это стоило? Живы ли отцы и матери наших маленьких ленинградцев — никто не знает. Дети не сомневаются, что родители их живы. Дети героев — они все равно дети. И это главное!

— Ира, ты глубоко ошибаешься, дочка, — остановила ее Серафима Александровна. — Быть детьми героев — еще не значит быть справедливыми друг к другу. Ты еще совсем неопытная, моя девочка, пионервожатая, хоть тебе и девятнадцать и ты получила разрешение военкома уехать туда — на фронт. Позволь, здесь мы разберемся без тебя…

Очень сдержанный и вежливый человек была Серафима Александровна, мама Ирины Александровны.