Милый дедушка - Владимир Курносенко

Николай заколет свинью. Водка куплена. Пиво будет. Теперь женщины займутся стряпней, а мы, свои мужики, поставим во дворе у лели Пани «палатку», где и будет свадьба. И просторно, и воздуху хватит, и дождь не замочит. Лет пять уж в деревне такая мода.

Дядя Митя берет у себя в заготзерне три брезентовых куска, Николай привезет их сюда. Завтра начинаем.

Собрать своих на дело, с которым один не справишься, — «помочь». «Собрать помочь». С утра помочь и собралась.

Я еще сплю, а уж дядя Митя с дядей Гришей вырыли ямки по углам и поставили столбы.

Года полтора назад выходила замуж средняя дочка Николая, Светка. Гуляли тоже у лели Пани. Дядя Гриша тогда поклялся, что ноги его здесь больше не будет. Потому не будет, что его на той свадьбе страшно оскорбили. Взял он непочатую бутылку водки и только закусил уже пробку, как его остановили, есть, мол, открытые, не надо. А было как раз надо. Надо было взять бутылку, спокойно, как он есть здесь основной и главный родственник, открыть ее зубами, плюнуть пробку, налить стаканы и стукнуться с мужиком, что сидел рядом. «Ты на каком фронте воевал?» — спрашивал мужик. Дядя Гриша думал, смотрел на свои ноги, щурился: «А яки тоди булы?» — «Ну, Центральный, Белорусский, Украинский…» — «Я — на Украинском!» — чуть тише говорил дядя Гриша. «Ух ты! Значит, мы с тобой с одного фронта!» — удивлялся мужик. Тут-то дядя Гриша и тянулся за бутылкой, тут-то и нужна была замашка. Шваркнуть по сто с фронтовым другом. А Вовка Хоробров: «Вот, дядя Гриша, есть же открытые!» И леля Женя: «Что ты, Гриша, есть же…»

Дядя Гриша еще поколебался: и разговор хороший начался, и выпито всего ничего — но душа не стерпела. Встал, схватил шапку. «Ноги моей…»

Но сегодня дядя Митя по просьбе лели Пани зашел за ним, и дядя Гриша, польщенный, пришел, не помня обид.

Я выхожу на крыльцо и шутя спрашиваю дядю Гришу: «Чего ж основных-то работников не подождали?» — «Мэк! — не принимает шутки дядя Гриша. — Пока цэ мотор работае (он стукает себя по груди) — основны тут!»

Привозит брезент Николай, подходит дядя Ваня, подъезжает на новом «Запорожце» Ленька. Он похож на тетю Шуру — маленький, черный, бу-бу-бу.

Дядя Гриша кричит дяде Ване: «К обиду, значит?» — «А як же! К обиду, — говорит дядя Ваня. — А як же ты хотив?» Он берет топор. Я пытаюсь пристроиться рядом. Работа без отвеса и угломера, но доски на столах и лавках ложатся у дяди Вани как струны. Он пригибается, ставит свой голубой, прозрачный глаз на уровень будущего стола и говорит мне: «А ну, жмакни по тому». Я жмакаю кувалдой и раскалываю кол. «Це тоби нэ пинцет держать!» — смеется дядя Гриша. «По центру бей!» — ласково успокаивает Николай. Друг степей, он говорит с легким украинским акцентом, и мне это кажется прекрасным.

Я пробую затесать кол. Дядя Гриша мягко, как бы кивая на мое неумение, улыбается и подзывает меня рукой. «Возьми этот!» — говорит он грубым голосом и протягивает топор. Ясно, другого такого топора в деревне искать бесполезно. Бритва. Сам рубит. Сам-то сам, но рука моя через пять минут становится чужой, пальцы разгибаются — все. Дядя Гриша, улыбаясь одной щекой, ухватисто берется за топорище: «Танюшка, наверное, рассказывала… Звитциля не выпадет».

Обед. Мы выпиваем по рюмке водки, заедаем резанным прямо с кожурой луком. Хорошо. Леля Женя с Валентиной ухаживают за нами. В войну в соседнем селе объявилась молдаванка — гадала про мужиков. Тетя Шура тогда идти отказалась: «А на черта! Так я работаю. Дитэй кормлю. А скаже вона, так як я обратно пойду!» А леля Женя, послабже, — не выдержала, пошла. И ей сказала молдаванка — жди в сорок пятом. Так и вышло. До сорок пятого леля Паня был в плену. Они лежали под дождем на одном боку и переворачивались на другой одновременно, все, кто лежал. Одному было нельзя.

Помидоры, тушеная картошка, сало. Я предлагаю дяде Ване ложку, — удобнее. «Возьми!» — поддерживает дядя Гриша. «Ничего, — отвечает дядя Ваня, осторожно цепляя вилкой помидор, — так культурнее».

После обеда дядя Гриша почти не работает. Сидит на жердине, кричит: «Еще, еще, выше, поднимай…» А Николай старается. Бьет, пилит, тешет. Мы все меняемся ему в пару. Слушает он дядю Ваню.

Мы с дядей Митей пилим колья. Отрезаем их от мягких тополиных жердин. Простое дело. Дядя Митя не то что ленится или не может другое, — он как бы не имеет своих строительных идей. Со стороны, без нахрапа. Дядя Митя женат второй раз, и, кажется, неудачно. Трезвый он растерянный и печальный.

Мы приносим напиленные заготовки, и, если топор не занят, дядя Митя берет его. Потом Николай или дядя Ваня топор забирают, и дядя Митя снова стоит, пока кто-нибудь не окликнет пособить.

Когда основное сделано, незаметно уходит дядя Ваня. Дядя Гриша садится в Ленькин «Запорожец», но Ленька что-то медлит, и дядя Гриша не выносит, выскакивает наружу и идет пешком. «Якшо надо будэ, — кричит он леле Пане, — я — дома!»

Топится баня. Скоро здесь, в палатке, будет куча народу, шум, топот, черт знает что. Леля Женя говорит, надо положить доски на землю, чтобы было где плясать. Леля Паня слушает. «Надо!» — говорит леля Женя. Леля Паня и сам знает. А где их взять? Тес, что приготовлен на крыши к улийкам, — жалко. Тес хороший, новый. К соседям идти — нехорошо. Да и не дадут, знают, что тес есть.

— Ты бы, дид, дал тесу на такэ дило? Не пожалив? — спросит потом тетя Шура дядю Ваню в порядке обсуждения.

— Я? Тесу? На такэ дило? Ны в жисть бы не дав! — ответит дядя Ваня.

Я рассказываю Тане, как Николай топором попадает в то место, куда хочет — ни полсантиметра вбок. Леля Женя обижена: «Мой и не работал плотником, а всегда попадет в то же место». Понятно, в чем тут дело. Ревность! Эх, Галка, Галка, что ты натворила! Не раз тебе ссориться с отцом, не раз целовать бабу в щеку, успокаивать и гладить по плечам, говорить, что любишь больше всех на свете, даже больше, чем своего Гену. Любовь — река, свои запруды и мели, свои рукава. Пока любишь — есть от чего болеть сердцу и радоваться, а разлюбил — и не надо ничего.

Закрепив последнюю веревку, подходит Николай. «Хорошо плясали у сватов, — говорит леля Женя. — У нас тут Николай спляшет». Николай думает, качает оливковой головой: «Нет! От нас Анатолий[12] плясать будет!»

Все разошлись. Палатка готова. Только леля Паня еще долго ходит по двору, метет, подбирает щепочки, не может успокоиться.

В семь утра зашел Николай. Идем колоть свинью. Я несу паяльную лампу и волнуюсь. Помню, как рожала Машка, помню ту длинную… Люби свинью, потом убей.

Валя улыбается нам с крыльца. Улыбка у нее внутрь. Вроде «все так, да не так, а сами знаем как». Джиоконда. У Николая улыбка тоже не простая — глаз нет, белые зубы наружу; душа не вышла, а спряталась за ней, за улыбкой.

Мы кладем на чурбаки две плахи — стол для разделки туши, идем к сараю. Свиньи, три сестры, почуяв нас, забеспокоились. Две, что побольше, заслоняют маленькую, третью, обреченную. Николаю не жалко. Для него она несделанная работа, и только.

Заманиваем их в пригон, потом двух, тех, что побольше, выгоняем назад.

И Николай берется за переднюю ногу, мне велит заднюю — рраз, на пол, и быстро, точно, привычное дело, нож под левую лопатку, рраз… Держу ноги, они дергаются, а я держу.

Дважды мы опалили шкуру паяльной лампой, оскребли, потом Николай вспорол живот, бросил потроха псу.

Говорим про радикулит, замучивший Николая, про осень, когда визжат на подворьях свиньи, потому что приходит такая пора. «Грязь не сало — потряс, и отстало!» — чистит сапоги Николай, прячась за своей улыбкой.

Я шел по деревне. Дяди Ванины сапоги, обутые на мои ноги, скользили, когда я сворачивал с улицы на улицу. Прошел дождь, все было вода и грязь. Страшные догадки бродили у меня в голове. Жизнь свиньи от родов до смерти стояла позади. Люби свинью…

«На то она, свинья, и создана!» — сказала соседка.

А человек? — спросите вы. Не знаю.

От свеженины я отказался.

Ну вот она, свадьба!

Входят жених с невестой. Высокие, молодые, красивые. Глаза у жениха смеются, синие, из-под соболиных бровей. Жуть. Гости по лавочкам — скромно, тихо. Раскачиваемся. Встает папа жениха: за жениха и невесту… чтобы все, значит, у них хорошо, прошу, дорогие гости. Пьем, едим. Тихо. Спрашиваю, нет ли чего другого, кроме водки. Нет. А чего, водка-то пока есть, пей…

Дядя Ваня в синем в полосочку костюме, в сапогах, в новой кепке. Леля Паня с лелей Женей за почетным столом — в центре. А вон и дядя Гриша. С утра они с Ленькой искали пропавшую телку. Дядя Гриша давал Леньке коня, да и сам ездил верхом, не утерпев. Телка найдена, потому к свадьбе Ленька с дядей Гришей хорошо выпивши, и дядя Гриша клонит уж свой чуб над холодинкой и только вскрикивает порою непонятными словами, широко взмахивая правой рукой. Тетя Миля ругает его в ухо, но, встретив чужой взгляд, улыбается — «ничего».