Ребенок от чудовища - Николь Келлер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Проходи, садись, – киваю Богдану на кресло напротив, едва начальник охраны входит в кабинет. – Выпить хочешь?
– Извините, я за рулем.
– А я, пожалуй, выпью.
Осушаю залпом стакан, сажусь в свое кресло и внимательно смотрю на Богдана.
– Рассказывай, что удалось узнать.
– На самом деле, – мнется начальник охраны, тяжело вздыхая. – Боюсь, что ничего. В тот день, когда поступила ваша супруга, в клинике был аврал. Двое врачей на больничном, один уволился. На ее операции присутствовали врач, акушерка, анестезиолог, и все. То есть неполная бригада. Неонатолог вообще подошел только к концу операции.
Скриплю зубами. Хваленая клиника, а халатность хуже, чем в государственной больнице! Но ничего. С ними я буду разбираться позже.
– А дальше?
– А дальше была операция. С протоколом я ознакомился, обсудил со знакомыми врачами. Все было сделано грамотно, и, согласно документам, ваш ребенок умер еще до того, как Аврора попала на стол.
Прикрываю глаза, сжимая руки в кулаки. Я думал, что справился. Что наспех залатал рану. Но слова Богдана режут по живому, острым ножом вспарывая мое сердце. Похоже, что я никогда не научусь спокойно реагировать. Это просто невозможно.
– А врачи? Ты смог поговорить с ними?
– Не со всеми. Акушерку найти не удалось: на работе у нее выходной, дома ее нет, а те друзья, что я смог наспех найти и опросить, не знают, куда она могла податься.
Я хмурюсь, а в этот момент мысли путаются, роятся в голове, расталкивая друг друга и мешая выстроить связную картину. Так, хорошо. С этим разберемся потом.
– А врач и анестезиолог? – я даже не дышу, вперившись взглядом в Богдана. Сейчас от того, что он скажет, зависит многое.
– Они мне сказали то же, что и вам. То же, что написано в протоколе операции. Ни разу не ошиблись и ни разу не оговорились.
Кровь в висках стучит так, что уши закладывает. В голове стоит оглушительный звон. Так звучит разбившаяся вдребезги надежда. Но не последняя.
Я перевожу взгляд на край стола, где лежит чертов конверт, который у меня так и не хватило духу вскрыть. Именно он моя последняя надежда.
– Но все же был момент…– начинает Богдан, нахмурившись.
– Что?! Говори! – перевожу взгляд на начальника охраны и даже подаюсь вперед. Может, это та самая соломинка, которая спасет наши с Авророй жизни?..
– Через сутки произошло кратковременное отключение электроэнергии. Буквально на минут пять-семь. Но и этого достаточно, чтобы сервер вылетел.
– Так…
– В этот раз он вылетел, и все данные, которые хранились на нем, «сгорели». Многое удалось восстановить, потому что данные дублируются на других источниках. Но не записи камер видеонаблюдения.
– А это тут причем? – не понимаю, что Богдан имеет в виду.
– В каждой операционной, каждой родовой стоит камера, которая записывает ход операции и передает запись на сервер. Такая запись была и на операции вашей жены. Но из-за отключения электроэнергии она исчезла.
А вот это уже интересно! А вот это уже что-то!
– Можешь узнать, передавались ли записи еще куда-нибудь?
– Я как раз собираюсь завтра наведаться в компанию, которая устанавливала камеры, и подробно с ними обо всем поговорить.
– Отлично. Спасибо за работу, Богдан.
Когда за ним закрывается дверь, мой взгляд снова возвращается к конверту. Хватит. Пора его вскрыть. Хоть мне и страшно, как никогда в жизни. В конце концов, именно там – неоспоримое доказательство. И мне нужно знать наверняка. Я не смогу вечно бегать от самого себя.
Разрываю конверт, достаю вдвое сложенный листок. Сердце колотится, как бешеное, а ладони потеют. Но я не отступлю.
Сначала все эти мелкие буковки бегают перед глазами, отказываясь складываться в текст. А потом…
Боль. Разочарование. Злость. Обида за несправедливость. Отчаяние. Смерть.
Все эти эмоции одним сплошным цунами накрывают меня целиком и сразу. Да, и последней выступает именно смерть. Потому что я умер второй раз за эти дни.
Согласно этому документу то маленькое, хрупкое тело, что лежит одиноко в морозильной камере – наша с Авророй дочь. Сомнений быть не может, утверждает бумага.
Я прикрываю глаза. Кажется, как будто эти сухие и бездушные слова документа отняли у меня десять лет жизни. Да что там, я бы сам их отдал, лишь бы увидеть улыбку дочери и хоть раз подержать ее крохотную ладошку.
Но чудес не бывает. Мы живем в суровом мире, где безвинные дети умирают, не успев пожить.
Тяжело вздохнув, поднимаюсь со своего места, резким движением стираю выступившую влагу на глазах и выхожу из кабинета. У меня сегодня, как выяснилось, много дел…
Этим же вечером, решив все организационные вопросы, я захожу к Авроре. Она лежит все в той же неизменной позе, когда я ее оставил. Меня пугают ее отрешенность и безразличие. Как будто…Аврора тоже умерла, а здесь, в земном мире осталась только ее оболочка, и это больше не та девушка, которую я знал.
– Аврора…
– Что? – откликается глухо, смотря пустым, бесцветным взглядом в окно. Уверен, она даже не замечает, что там происходит.
– Завтра похороны. Ты…ты поедешь? Сможешь?
– Нет, – незамедлительно летит мне твердый ответ.
Признаться честно, я немного удивлен и обескуражен ее реакцией. Я ждал слез, истерики, а тут…твердый и холодный ответ. Как будто она давно все решила.
– Но…
– Артем, я не буду заживо хоронить своего ребенка. Можешь мне не верить, но моя Вика жива.
Она выделяет слово «моя», как будто хочет показать, что я лишился ее, когда поверил в смерть малышки.
Я и не хочу верить, но против результатов экспертизы мне нечего противопоставить. Потому что я – не волшебник, а всего лишь чудовище. С которым в конце не случилось чуда.
– Аврора, послушай…
– Нет, это ты, Артем, послушай! – Аврора резко подскакивает на кровати и разворачивается ко мне. Выглядит она устрашающе: волосы спутаны, грудь тяжело вздымается, а глаза горят лихорадочным блеском. Она напоминает безумную. Хотя, наверно, так и есть: мать потихоньку сходит с ума от горя, и с этим надо что-то делать. – Вы можете думать, что угодно! Можете хоронить, кого угодно! Можете считать меня сумасшедшей! Но я знаю – моя дочь жива! И я найду ее! Обязательно найду.
Признаться честно, я немного завидую Авроре. Она не видела неопровержимых доказательств, и ее надежда еще жива. Она не настолько яркая, как несколько дней назад, но все еще придает ей сил. А у меня…больше нет
