Улыбка прощальная. Рябиновая Гряда (Повести) - Александр Алексеевич Ерёмин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Из пруда вырывается ручей, пробегающий мимо нашей бани. Мыться у нас и белье полоскать одно удовольствие: вода прямо у порога, чистая, родниковая.
Кто-то мелькнул на пригорке за сквозной рябиновой рощицей, постоял у пруда, огляделся и торопко зашагал к бане. Я заметила только низко надвинутую серую кепку и все-таки узнала Ивана. Меня он не видел за вишнями и, кажется, не хотел, чтобы и его кто-нибудь видел. В одной руке у него какая-то ноша, обернутая тряпкой и стянутая проволокой. На минуту скрылся за баней, вышел оттуда с пустыми руками и с той же оглядкой прокрался к дому.
Меня одолевало любопытство, что за таинственный клад спрятал он. Раздвинула обветшалые палки в городьбе и юркнула вдоль нее к бане. В сухой прошлогодней крапиве лежала связка гладко выстроганных дощечек. Стоило прятать!
Дома поздоровалась с Иваном, от расспросов, что за доски принес он и зачем делает из них тайну, удержалась. Может, удивить чем-то хочет, а я помешаю.
— На пару деньков к вам, — объяснил он свой неожиданный приход среди недели. — Рыбки думаю половить.
— Ну, ну, — гудел в бороду тятенька. — Ежели с подпуском, к Нерядовской косе пройди, там лещ хорошо берет.
— И я пойду, — вызвался Витька.
— Поймаешь с тобой, — недовольно возразил Иван. — Мешать только будешь.
Витька — смола, от него не отвяжешься.
Под вечер принесли с пяток тощих плотичек на бечевке. Иван винил в неудаче Витьку и обещал дать ему пинка, если он и завтра увяжется.
На другой день мы с мамой ездили на лодке в Кряжовск. Маме надо было купить муки, мне сменить книжки.
На обратном пути в полуверсте от дома глядим — Витя. Бредет по приплеску и нехотя, видать уж давно, хнычет.
— Что ты? Кто тебя? — встревоженно окликает его мама и правит к берегу. — Упал, что ли?
Лодка ткнулась в песок. Витя залез к нам, деловито спросил, что купили, и поддал реву.
— Не упал… Ванька меня. За ухи. И пинка дал.
Мама кулачком пригрозила Ивану.
— Вот я его! За что он тебя?
— Не знаю-у…
— Рыбу опять мешал ловить?
— Там и рыбы-то нет. Одни лягушки.
— Где там?
— В бане. Колотит он там чего-то. А я полез, думал, подать что, подержать. А он выбежал и за ухи меня… Выпустил — и пинка… Я до самого двора летел.
— Вот я его, — еще раз пообещала мама. — Что ему за игрушки в бане.
Прицепили лодку к веретену якоря, затянутого песком, занесли домой покупки и книжки — и тут же к бане. Мама торкнулась. Заперто.
— Ванюшка! — Для нее мы даже взрослые оставались маленькими, от которых только и жди проказ. — Ванька, слышь! Отопри!
— Не отопру, — послышалось из глубины бани.
— Чего там блудишь?
— Дело у меня. Кончу, уйду.
— Какое дело? Косорыловку, что ли, надумал гнать?
— На что она мне.
— Чего же там?
— После скажу.
— Сейчас скажи.
— Привязалась. Не скажу.
— Это ты матери так! Ах ты ветрогон, неслух этакий. Отопри, сказала, греховодник!
— А я сказал: не отопру.
Мы с Витькой попытались заглянуть в окошко, но изнутри тупо уставилось на нас мятое дно железной шайки. Мама долго еще торкалась в дверь и то честью уговаривала, то грозила послать за отцом.
— Не буянничай, Ванька, не супротивничай, отопри. Погляжу, чего там гомозишься, и уйду.
— Нечего глядеть. И дело тут не твое.
— Как это не мое! — У мамы даже дыхание перехватило от гнева. — Уж не девку ли туда заманил. Нашел место. Отопри, говорю, шалыган ты этакий!
Из бани слышится все то же отчаянно упрямое «не отопру». Выведенная из терпения, мама велела Витьке бежать на склад за отцом. Тот пришел с топором, грозно свесил брови и только один раз брякнул обухом в дверь.
— Ну-ка, Иван… Отомкни.
Слышно, как отодвигается засов. Тятенька нагнулся и нырнул в полумрак предбанника, следом мама, словно на ниточке привязанная к нему. Сунулись было и мы с Витькой, но мама турнула нас.
— Куда чалитесь! Топайте-ка домой.
Чтобы не сердить ее, мы вышли и затаились поблизости за кустами бузины. Было слышно и отсюда, как тятенька костерил Ивана:
— Напаскудил! С каланчой нерядовской? Ни венца, ни брака… Нехристи.
Стукнула дверь, из бани вышел Иван, боком держа перед собой новенькую аккуратную зыбку с медными колечками на углах и зелеными витыми шнурами. Сконфуженный, красный, он приладил ее под мышкой, огрызнулся на выкрики отца: «Лаяться твое дело… Шагу больше к вам…» — и чуть не бегом направился по тропинке в гору.
Переругиваясь, вышли тятенька и мама.
— Своевольщики, — ворчал тятенька. — Нет чтобы совета спросить. Грозит: знать больше не хочу… Фордыбачься. Вырастили. Стариков и в тычки можно.
— Кто тебя — в тычки? — спорила мама. — Что озверел на парня? Пришел зыбку сколотить, в затоне у себя понесмел, вечером отнес бы, и все. Злыдень ты. Радоваться бы должен, дите у них… Пособить надо.
— Пособить… Одно знаешь, подолом над ними трясти. Вот и своеволят.
Прошли.
Так вот с какой ношей пробирался вчера Иван. Глупый Витька, — пожурила я его, — вечно к чему-нибудь привязывается и лезет некстати.
Мама сидела у печи за переборкой с пустым ведром в руке и, видно, забыла, что собралась за водой.
— Не будет с ней Ивану счастья, — удрученно заговорила она, когда я обняла ее и сказала, что все уладится. — Слышала, будто они хороводятся, твердила ему: «Гляди, Ванька, не пара тебе Анка нерядовская. Взбалмошная, жандар-девка, разгляди хорошенько». Какое разглядеть! Не пьяного ли и спать-то с собой уложила.
— Уладится, — настойчивее повторила я. — И со взбалмошными живут. Анна работящая зато, не гулливая. — Я легонько взяла у мамы ведро, мол, сама воды принесу.
— Иди, — кивнула она. Лицо ее прояснело, кажется, она что-то решила про себя. — У них, поди, младенца-то и завернуть не во что.
Порылась в сундуке, выбрала что-то и с узлом затрусила в Нерядово. Часа через два пришла повеселевшая, поставила машинку на стол и начала кроить и шить распашонки.
Тяжелой походкой вошел отец, половицы скрипели под ним необычно, сердито. Опустился на лавку у стола, брезгливо отодвинул локтем белые лоскуты. Натужно спросил, как там… У каланчи-то. Мама ответила спокойно, с веселой задоринкой в голосе, что все идет как положено, внучат у них теперь будет, только успевай считать: Маруся второго ждет, Зойка
