Улыбка прощальная. Рябиновая Гряда (Повести) - Александр Алексеевич Ерёмин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мама, видно, перемучилась всеми муками ревности и только брезгливо отмахивалась, когда слышала о тятеньке еще что-нибудь постыдное.
8
Пришел Сергей, подал маме черный шерстяной платок, тятеньке отрез на штаны и сказал, что это от его невесты.
— Марусей зовут. На свадьбу пожалуйте, имеющую быть через две недели.
Мама разахалась, как это: ни смотрин, ни сговору и бух — свадьба.
— С приданым-то как?
— Что положено, воспоследует.
Лет десять уже Сергей прослужил в конторе и привык выражаться так, будто читал казенную бумагу. На службе у него был свой, как он говорит, персональный телефон. Когда звонили, он поднимал трубку и протяжно, баском извещал: «Залесов у аппарата». Тятеньке нравилась его чиновная авантажность и практическая сметка. Уверенный, что его старшой и с женитьбой не промахнется, осведомился только:
— В дом входишь?
— Свой поставлю.
Сергей, на удивление, не похож на братьев: осанистый, выше всех. Мама сказывала мне, посмеиваясь: «В Санчурске мы жили, родила я Сережу. О ту же пору и матушка моя родила. Приехала я погостить к ней, сидим рядком и обе младенцев кормим, я сынка, она — дочку. У матушки грудь — как пудовик крупчатки вывалится, молока на тройню, а девчушка хиленькая. У меня грудь с лесное яблочко, а дите крупное, дашь ему — в минуту высушит. Матушка и говорит: «Дай-ка мне твоего опойка, а ты мою чехонь возьми». Поменялись. Орали сперва, и глядеть на чужую грудь не хотели, а потом ничего, впились. Мой таким налитым стал: пошел — семи месяцев не было. Шутили: с бабушкина молока вымахает молодец до потолка».
На свадьбе у Сергея я не была: осталась с Витюшкой и Проней. Вечером, когда уложила их спать, достала из киота иконку с румяной богородицей и обошла с ней все углы, чтобы темноты не бояться. Теперь не страшно. Это кто-то из прохожих людей насоветовал. И все-таки без больших в доме в темную осеннюю ночь жутковато. Сажусь ближе к лампе, ищу в романе «Мимочка» страницу, на которой я остановилась, и начинаю читать и вязать чулки маме. Дочитаю, у меня наготове продолжение: «Мимочка отравилась».
Перед глазами мелькают строчки, словно рябь на воде. Думается другое, — что там, в Кряжовске. Пируют, кричат: «Горько!» Хоть бы в дверь поглядеть. Звали. В чем бы я поехала? Платьишко у меня ношеное-зано-шенное, башмаки латаные-заплатанные. Меня и маленькую нарядами не баловали. Еще в Кузьме жили, мама в праздник надела на меня новое платьице. Я бегом на улицу, там подружки играют. Все в башмаках, а я босиком, старые мои чибиретки и надевать было совестно: худые, стоптанные, кургузые. И босиком совестно. Села на крыльцо, ножонки свои, в цыпках, поджала, чтобы их не видели, и поглядываю, как подружки носятся.
И подросла — все то же. Раздобрится тятенька, купит башмаки, а платье старое, по миру в нем только ходить, людей жалобить. Как-то мама при мне заговорила с тятенькой, мол, надо приодеть Таню: и вяжет на всех она, и стирает, и полы моет… А что тятенька? Свесил на глаза седые брови, буркнул: «Парней надо одевать: учатся, большими людьми будут. Татьяне дома не все ли равно, и в старом походит». Мама попыталась возразить: «Невеста ведь». Хмыкнул, покосился на меня. «Худа больно, кто такую возьмет. Пусть дома вековует». Прямо по сердцу хлестнули меня эти слова, убежала я на берег, села на лодку и безутешно расплакалась. Нет, мол, никого на свете меня, вековухи, несчастнее. Некрасивая, тощая. Не Сергея бы надо бабушкиной грудью раскармливать, а меня. И что бы мне тогда родиться, а не ему! Мог бы и тощим пожить, живет же Иван. Была бы я пышная, полногрудая, ходила бы павой… Не до стихов мне, а в голове неотвязно кружатся чьи-то две строчки: «Говорят, гречанки на Босфоре хороши, а я черна, худа…» Будто про меня. Черна, худа… Кто меня такую полюбит. Да еще бедную. Никакого за мной приданого… не воспоследует.
Вышла мама, села рядышком, поутешала, врет-де он, сивый шайтан, таких, как я, тоненьких, больше любят.
Со свадьбы воротились на третьи сутки. Тятенька удовлетворенно крякал: хорошую бабу Сергей подцепил, домовитую, рачительную. Мама так и пела о своей первой снохе: речь-то у нее приветная, походочка плавная, повороточка лебединая…
Недели через две приехали молодые к нам на Гряду. Пригляделась я к невестке: лисонька, мягко стелет. Расписывала, какой они дом надумали построить. К тятеньке ластилась: «Папашенька, на вас вся надёжа, вы у лесных начальников в большом уважении, так уж нам леску предоставьте. Ну и железа, стекла, чего там еще, пакли, гвоздей, это у вас на складах найдется. Вы как-нибудь… А мы к вам, папашенька, со всем нашим расположением». Тятенька от ее умильной улыбочки и воркующего голоса только жмурился. «Обделаю, Марусенька, будь покойна». Будто мурлычет.
Она у него и денег выханжила.
Дом возвели — глядеть любо. Под железом, золотистой рейкой обшитый, с резными наличниками — игрушечка, на солнце так и блестит.
Я по-прежнему часто бывала в Кряжовске — летом туда и обратно на лодке, зимой по льду пешком. Библиотекарша уже не вздыхала, что не знает, чего мне дать: новых книг появлялось все больше. На прилавке у нее «Барсуки», «Цемент», «Разгром», «Виринея», «Железный поток», «Андрон Непутевый», сборники разные — «Ковш», «Круг», «Недра», журналы «Прожектор», «Красная нива», «Всемирный следопыт», «Октябрь»… Перебираешь книги. — и эта, видать, интересная, и эта, не знаешь, какую и отложить. Выберешь наконец, к журналам скорее. Библиотекарша один толстый дает, другой потоньше, с картинками. Рука так и дергается от «Красной панорамы» к «Прожектору», от «Прожектора» к «Огоньку»…
Глухое это было место, Рябиновая Гряда, а мы на тысячи верст кругом видели. Вот электростанция заработала в Шатурах, бумагу стали выделывать в Балахне, значит, книжек и журналов еще больше будет, в Ростове-на-Дону завод земледельческих машин начали строить. Далеко все это от нас, а мы видим, будто на высокой вышке стоим. И опять хочется книгам да журналам спасибо душевное сказать.
Часто бывал в Кряжовске и отец: в последние годы он заведовал такелажным складом на Рябиновой Гряде и далеко не уезжал. Иногда мы вместе заходили к Сергею. Всякий раз я любовалась хитроумной резьбой наличников и причелин, но с неохотой поднималась на крылечко, обведенное деревянным кружевом, с неохотой шла по чистовымытым сеням. Сергея
