Улыбка прощальная. Рябиновая Гряда (Повести) - Александр Алексеевич Ерёмин

Спальный чулан тятеньки с мамой стал нашей классной комнатой. Лара положила на стол книги.

— По этой, — начала она учительским тоном и ткнула пальцем с розовым ноготком в «Гнезда, норы и логовища», — зоологию будем учить. Вообще биологию. Кой-что я сама добавлю. По Буссенару — правописание. Читала?

— Эту? Нет.

— Кстати и прочитаешь. — Лара уселась на тятенькину постель, раскрыла «Похитителей бриллиантов» и пробежала глазами первую страницу, вторую, третью. — Это пропустим. Начала в романах всегда неинтересные: природа, погода… Вот с этого начнем: «Белая девушка была замечательной красоты… Ее расширившиеся от ужаса глаза увидели труп… — Отец! Отец! — душераздирающим голосом закричала она…» Теперь разберем грамматику и синтаксис. — Лара принялась вытягивать из меня хоть какие-нибудь догадки о подлежащих, сказуемых, падежах… Познания мои были так малы, что она стала разочарованно позевывать. Правда, запасов и ее учености хватило не надолго. Пустилась объяснять мне, какие бывают склонения, и так, бедная, запуталась, что покраснела. В таких случаях все учителя выкручиваются одинаково.

— Это очень сложно, и ты еще не поймешь. Потом. Давай биологию. Био — слово греческое, значит жизнь. Вообще все ученые слова греческие. Есть и латинские. Итак, био — жизнь, отсюда биография, биосфера и еще разные био. Жизнь очень разнообразна. Чтобы в этом убедиться, возьми Вуда и посмотри картинки. Сколько разных зверюшек! Читать ее скучно, о животных лучше писал Сетон-Томпсон.

Пока я листала Вуда, Лара скучающе глядела в окно на Волгу, на тесовые кровли складов, на черную, только что пришвартованную баржу.

С крыльца сошел тятенька с парой удочек и зашаркал к реке. На Лару вдруг нашел стих рыбачить.

— Науки пока хватит, не все сразу. — Она захлопнула Вуда перед моим носом и потащила меня из-за стола. — Пойдем и мы удить. Поучи, я сроду не уживала.

Книги оставили у нас. Я отыскала на сеновале удочки, брошенные туда кем-то из старших братьев, нарыла за двором червей. Чтобы не мешать тятеньке, мы уселись на лодке шагах в десяти от него. Теперь я стала учить Лару, и, кажется, так же безуспешно, как и она меня. Насаживать червяка, даже дотронуться до него она отказалась, брезгливо морщилась, когда глядела, как я ей делала насадку.

Закинули удочки, я сделала знак своей ученице, чтобы не шумела, но разве она могла спокойно усидеть! При каждом шевелении поплавка вскрикивала, поминутно окликала тятеньку, везет ли ему, не зацепил ли он сома или налима. Из-за нас и у него не было клева. Кончилось тем, что мы забыли об удочках. Лара притихла, погрустнела. Зачем-то спросила, не принуждают ли меня замуж, — видно, вспомнила тятенькины слова. Убежденно, от сердца, сказала:

— Не любишь, не выходи.

Я ответила ей стихом из «Онегина»:

— «Как быть? Татьяна не дитя». Сама-то вышла.

— К сожалению.

— Твоему?

— Обоих. Чужие мы. — Лара прислушалась. У распахнутых дверей склада недовольно гудели нерядовские мужики, разгружавшие накануне баржу. Над их гомоном взвивались раздраженные выкрики Петра Ильича. Словно от внезапного удушья, Лара судорожно вздохнула и потерла горло. — Ужасно противный голос. Терпеть не могу.

Прислушалась и я.

— Обыкновенный.

— Противный, — гневно повторила она и притопнула ногой. — Отвратительный скрипучий голос. Физиономия самодовольная, лоснится… Ненавижу. И все его ненавидят. Сначала-то с доверием: вежливый, бонжур. Потом и начнет оплетать. Думаешь, зря мужики на него? Петрит что-нибудь. Махинатор-комбинатор. Жить не может, чтобы к рукам не прилипало. Гнали уж его за это, неймется. И сюда — из любви к матушке-Волге, что ли? Как же! Очень она ему нужна. Меня уверяет: на время. Отсюда, говорит, прямо в Москву, там какие-то «наши» хлопочут, место подыскивают. Найдут, у него везде «наши».

— Другая бы ликовала: в Москве будете жить! — а ты клянешь, — сказала я с недоумением. — Он же и для тебя старается.

— Для меня! — Лара презрительно фыркнула. — Когда-то и мне так казалось…

Почему-то со мной даже случайные знакомые любят поразмышлять вслух о своей жизни, — верно, угадывают во мне терпеливую слушательницу. Нашел исповеднический стих и на Лару.

Потихоньку вытаскиваю удочки, сматываю, все равно не до ловли. Слушаю и будто еще одну книгу читаю, и она волнует меня, эта книга человеческой жизни, искренняя, сердечная, неповторимая.

— Ведь я же подло делаю, что живу с ним, — казнилась Лара и с удивленно-страдальческим выражением спрашивала себя: — Неужели не видела, что чужой он, что я как выгодная вещь нужна ему, как деньги. И чем околдовал? Намного старше меня. Прежней на двоих платит. Это бы ладно. У меня своя дорога была, любимая. В Цететисе училась. Центральный техникум театрального искусства. Спектакли в рабочих клубах ставили. Ларису однажды играла в «Бесприданнице». Монолог там у чугунной решетки над Волгой… Как хлопали! — Стиснув на груди переплетенные пальцы, она заговорила словами бесприданницы: — «Я любви искала и не нашла. На меня смотрели и смотрят как на забаву. Никогда никто не постарался заглянуть ко мне в душу, ни от кого я не видела сочувствия, не слыхала теплого сердечного слова. А ведь так жить холодно…» — Голос Лары зазвенел такой душевной болью, что у меня выступили слезы. Артистка!

С минуту я не могла говорить от волнения. Скрепилась, чтобы не расплакаться, и спросила, почему она не вернется на эту настоящую дорогу.

— У тебя же не семеро по лавкам.

— Не семеро, — уныло отозвалась Лара. Голос ее и глаза словно потухли. Она согнулась и опустила руки между колен. — Когда выходила, он так и сказал: чтобы только детей не разводить. Я за шутку это сочла: замуж — и чтобы детей не было. Все равно что весна пусть будет, а зелени, цветов не надо. Бездетные — это больные, паралитики, эпилептики разные. Может, оттого, что я детдомовская, потом вожатой была, полюбила ребятню. И вдруг — не разводить. Как о кроликах.

— Видела, что врозь глядите, а вышла. Или как в песне: «Лестью сердце покорил, подарками задарил»?

— Все было. Это еще когда я в Цететисе училась, на последнем курсе. Приехала на каникулы к дальней-предальней тетке. Петр и зачастил к нам. То цветы мне, то серьги с рубинами… Ухаживал — не знаю, у какой бы гордячки голова не закружилась. Когда мы к нему в гости, за стол усадит — чего только на нем нет! Шоколад, заграничное вино, черная икра — все, говорит, из торгсина. Квартира — подумаешь, что музей. Картины в золоченых рамах, в шкафу из красного дерева за стеклом— лиможский фарфор. Пол в коврах, ступаешь, как по воздуху плывешь. Что я до того видела? Голые стены в детдоме, потом в общежитии, вот и все. А тут чертог. Согласись — будешь его хозяйкой. Тетка зудит: