Улыбка прощальная. Рябиновая Гряда (Повести) - Александр Алексеевич Ерёмин

Днем Проня с Витюшкой в школе, отец на работе. Складом он уже не ведает: годы сказываются, и зрение сдает и слух; ему платят пенсию, но стерпеть, чтобы не торчать на складе, не вмешиваться в дела, не учить, он не может, это он и называет работой.

Мы с мамой одни. Она прядет, я вяжу что-нибудь: у нас даже снохи — Анна, Маруся, Зойка — ходят в носках моей вязки. Жужжит веретено, а черный круг поет, рассказывает, ведет в театр. Вообразишь себя в высоком-высоком зале, опоясанном ярусами лож. Дают «Князя Игоря». Слышишь голоса знаменитых певцов. Я уже знаю, что когда в зале подымается шум, это — антракт, зрители выходят в фойе. Выхожу и я. И вдруг вижу Лару, мы вскрикиваем, обнимаемся. Бонжур глядит на меня косо, ну и пусть. А может, она сделает вид, что не узнала меня и мимо пройдет? Мало ли что было, Москва не Рябиновая Гряда. Вздыхаю: конечно, мимо.

Концерт. Я так уже понаторела в голосах, что без дикторских пояснений узнаю и Барсову, и Максакову, и Обухову; о Лемешеве и Козловском или Михайлове и не говорю, эти самые у нас любимые.

Маме особенно по сердцу народные песни Ковалевой и хора Пятницкого. Петь она любит до сих пор: возится ли у печи, прядет ли, в огороде ли копается, слышишь, тоненько выводит какую-нибудь хороводную или свадебную. Когда польется такая песенная старина по радио, мама начинает подтягивать, и я прилаживаюсь. От печальной песни запечалится, Санечку припомнит, в голодный год схороненного, вслух раздумается, как ее старшие сыны живут.

Миша грудью слаб, прихварывает, от Зойки мало ему радости. Диковатая, может, и любит его, да поди разгадай, ежели в запуганной бессловесности окаменела.

Иван по году на Гряде не бывает: из Кузьмы не наездишься. Прибыток у него в семье: двойню родила Ефимьевна. Как-то впятером приезжали. Старшенький с игрушечным ружьем носится. Осенью в школу пойдет. Уж сколько живут вместе, а все еще Анна — в дело, не в дело, покоя не дает Ивану, зудит, что у него на уме одни девки. Тот привык. Слушает, посмеивается.

Сергей большим чином в Кряжовске стал, в исполкоме председательствует. Понятно, что и заботы у него больше. Главную улицу — до самой пристани — камнем вымостил. Легкое ли дело такую прорву песку насыпать, голышей набрать, один к одному уложить. Каменную пекарню выстроил, на окраине кожевенный заводишко поставил. Тятенька хорохорится: орел у меня сын, вишь, какое ему доверие. Одно смущает: церкви в Кряжовске закрывают. Само собой, что тут не одна председателева воля: людей выспрашивают, как, мол, почтенные миряне, может, эти божьи хоромы под школу отдать, под клуб или еще подо что полезное? Голосуют. Миряне за полезное руки тянут, раз, мол, всей жизни переворот вершится, и тут его не миновать.

Я и сама видела, как с одной колокольни в Кряжовске колокола сымали. Кругом толпа, ребятишки облепили церковную ограду, за железную решетку цепятся. Сначала камни сверху летели — мужики проем пошире выбивали кувалдами, потом на канатах вниз по стене пополз главный колокол. С другой стороны колокольни понемногу отпускали канаты. Из проемов кричали:

— Берегись!

— Подайсь назад!

Снизу откликались, что не слепые, видят, но подальше от колокольни пятились.

— Махина. Триста пудов.

— Грохнется ежели да прокатится по хребтине, и хоронить нечего будет.

— Какой-то, слышь, купец отливал?

— Ердяков. Бакалейщик. О ту пору шутили: отлил Ердяков из наших медяков.

Рядом со мной старик, обеими руками опирается на длинный посох, белая борода окутывает его руки и чуть не половину посоха. Глядя на колокол, старик пророческим голосом грозит божьим судом:

— Бог-то терпит, терпит да и возъярится. С ём шутки плохи. Напустит, как в двадцать первом, сушь, пожжет хлеба… — Колокол зацепился краем за выступ колокольни и начал опрокидываться. Старик вскинул палку и тоненько, надтреснуто закричал, чтобы тянули назад.

— А вы там, вверху, раззявы снулые, меренье, чего глядите. Шестом его, шестом подталкивайте, он и пойдет как надо.

Только опустился колокол наземь, люди окружили его, дивились медной громаде.

— Здоров.

— Опять на медяки ежели, тыщ десять выйдет.

Смельчаки полезли на колокольню и на большой купол кресты сымать.

Дома у нас что ни день споры. Тятенька горой за церкви, в обиде он и на Сергея.

— Коли власть ему дадена, мог бы крестоломов этих и осадить.

Мама тоже его не хвалит. Я говорю, что Сергей тут неповинен: прихожан стало всемеро меньше прежнего, чего же церквам пустовать.

— Ну да нечего, — поддакивает мне Витька, — клуб когда еще выстроят, а тут сцену да стульев наставить, и готово.

И Проня заодно со мной.

— Живые картины будут показывать, — говорит она и опасливо следит за тятенькой, не хватается ли за ремень.

Скоро привыкли, что в одной из кряжовских церквей заливается школьный звонок и гулко отдаются под сводами ребячьи голоса; в другой жужжит волшебная машина— зовут ее кинематограф — а на белом полотнище целые романы в лицах: приключения багдадского вора, закройщика из Торжка, печальные истории смешного неудачника Чарли Чаплина, потешные выходки Пата и Паташона; в третьей репетируют «Любовь Яровую» и бывший дьячок этой церкви, горбатый, в очках, с реденькой бородкой, играет сторожа Чира.

Привыкла и мама. Кой-как я уговорила ее сходить со мной в кино. Крутили «Потомка Чингиз-хана». Картина показалась ей ни с чем не сравнимым чудом. Люди скачут на конях, стреляют, как есть живые, только и разница, что не слышно.

С тех пор и повелось: приедем с мамой в Кряжовск, получим хлеб и что положено по карточкам, я сменяю книжки, можно бы и домой. Мама глядит на самодельную афишу на заборе и с заминкой спрашивает, что тут написано. Читаю вслух, что идет новая картина «Праздник святого Йоргена».

— Эту поглядеть надо, — решает мама, — про святого. Что сумки у нас, чай, ничего?

— Ничего, — говорю. — Не в первый раз. Да и знают, кем ты председателю Залесову приходишься. Али не замечаешь, с каким к тебе уважением?

В притворе церкви я покупаю билеты. Пока стою в очереди, мама оглядывает стены и своды, замазанные мелом; отыщет чуть проступающий лик святого и крестится на него. Погаснет свет в зале, опять покрестится. Мне объяснит сконфуженным шепотком:

— Это я — чтобы лента не рвалась.

Сергея больше не корила, что с его согласу церкви на мирские дела приспособили. Видно, уж быть тому.

14

Прислушаешься, о чем это мама в предсонный час так подолгу с богом шепчется?