QUINX, или Рассказ Потрошителя - Лоренс Даррел

— Надеюсь, то, что я собираюсь рассказать, не расстроит вас и не покажется отвратительным… Но вы должны знать, почему я так ненавидел Хилари. Все из-за нее, из-за Лив. Не впервые, конечно, брат соблазнил сестру, в истории были примеры. Увы, на меня это произвело тягостное впечатление. Из откровений Ливии я понял, что из-за этой пагубной страсти она утратила душевное равновесие. Но ни он, ни она не могли с собой совладать. Справедливости ради, скажу: он не раз оплакивал свою участь, не раз пытался сбежать от сестры, пытался освободиться от бремени, уйти к другой женщине. Но ничего не получалось. Тогда я понял одно: это он виноват и в моем несчастье, это из-за него Ливия не может стать нормальным человеком, вылечиться. Он, как магнит, притягивал ее к себе. Пока был жив ее обожаемый брат, все остальные отношения не имели для нее ценности. Ужасно, правда? И ведь я знал, я все знал, и это отравляло мне жизнь. Жажда мести не давала мне покоя, и в конце концов, совершенно случайно, судьба подарила мне шанс…

На лице Констанс, по-видимому, отразилось удивление, может быть, даже отвращение, потому что он вдруг умолк и вопросительно посмотрел на нее.

— Вы позволите мне продолжить? — спросил Смиргел. — Я совсем не хотел причинить вам боль, просто некоторые из моих поступков невозможно объяснить; если бы я так сильно ее не любил, я бы ничего такого не сделал. А кое в чем я хотел бы и оправдаться.

— Конечно, — проговорила Констанс, невольно став жертвой своих воспоминаний. Однако теперь она по-другому смотрела на прошлое, словно оно заново высветилось и ожило в ее памяти. — Конечно, — повторила она, — нам надо обязательно, во что бы то ни стало, Докопаться до правды, ведь все мы столько перестрадали.

Смиргел откашлялся и продолжил мучительный рассказ — было видно, что это погружение в прошлое стоило ему немалых усилий.

— Что касается моего мировоззрения… то ход событий был примерно таким: мне понадобилось несколько лет, чтобы разочароваться в нацистской идеологии и устыдиться собственной бездеятельности, принимая во внимания нацистские доктрины и деяния. Тогда я стал искать пути и средства, чтобы избежать надвигающейся катастрофы. Решил предложить свои услуги англичанам. Но как выйти на них? И я рискнул. Написал откровенное письмо на Би-Би-Си и доверил его — безрассудство, конечно — человеку, у которого был паспорт нейтральной страны, собиравшемуся ехать в Африку. Вот уж натерпелся я страха, ведь письмо могли найти, конфисковать… А потом я получил послание с абонементного почтового ящика в Авиньоне. Позднее познакомился с его владелицей. Это была молодая француженка, возглавлявшая отряд патриотов. Благодаря ей мне удалось приобрести передатчик, узнать код и волну — вот так у меня появилась прямая связь с Лондоном, чего я, собственно, и добивался. Естественно, потребовалось время, чтобы претворить в жизнь bona fides,[113] в конце концов это получилось. Вам, возможно, это покажется смешным, но обе стороны, хоть и не доверяли мне, жаждали именно с моей помощью проникнуть в тайны друг друга. А все из-за очень уж лакомой информации, которой я владел — сначала для одних, потом для других. Как ни парадоксально, они были готовы смириться даже с тем, что я двойной агент, даже с тем, что я могу снабдить их дезинформацией! Я удачно вел двойную игру, когда заявился к вам и попросил взглянуть на поставивший меня в тупик документ, о котором вы, верно, и не помните. Как мне стало известно позднее, документ был подлинным. Я же лелеял тайную надежду понравиться вам и поговорить по душам, однако вы не поверили мне, и я не решился на откровенный разговор, хотя, конечно же, все, что произошло, не говоря уж о трагической развязке, ужасно мучило меня — можете себе представить.

Прижав палец к подбородку, Смиргел некоторое время молчал, словно его терзали угрызения совести, и словно он сомневался, стоит ли дальше откровенничать. Потом он побледнел еще сильнее, и помотав головой, вдруг выпалил:

— Это так тяжело, но… но я не могу скрыть от вас, что был причастен к смерти вашего брата — и в какой-то степени к смерти Ливии.

Он опустил узкую голову — будто вырвавшиеся слова придавили его, как тяжкая ноша, будто ему самому было трудно осознавать их смысл. Смиргел молча, в одно мгновение обессилев от непомерной муки, глядел на Констанс, сделавшись похожим на больного грифа.

От услышанного Констанс лишилась дара речи, настолько она была потрясена. Она была не в состоянии выразить свое отношение к тому страшному, ужасному, что сейчас услышала. Однако к невероятному удивлению примешивалось недоверие. Всякого, кто вступал в какие-либо отношения со Смиргелом, тотчас осенял своим крылом ангел сомнения. Неизбежно у людей возникал вопрос: какие тайные мотивы движут этим человеком? Впрочем, если все это неправда, зачем бы он стал рассказывать об этом ей, Констанс? Зачем касаться темы, которая и для него не менее болезненна?

— Продолжайте, — с усилием произнесла она, словно упрекая его за трусость.

Тогда он встал со скамьи и, заложив руки за спину, начал шагать туда и обратно по узкому проходу, мысленно подбирая все нити своего неспешного повествования.

— Теперь вы понимаете, что я был довольно тесно связан с Сопротивлением, которое быстрыми темпами становилось реальной силой, в основном из-за дурацкой политики рейха, сделавшего ставку на рабский труд. Из-за этого молодые люди убегали в горы. Вскоре в Севеннах шагу нельзя было ступить, чтобы не наткнуться на беглеца. Есть там, конечно же, было нечего, и им сбрасывали с воздуха не только оружие, но и еду, особенно когда сформировались военизированные отряды. Несколько таких отрядов я выдал нашим, чтобы укрепить свое положение, но далеко не все. Лучшим укрытием для них стали густые леса вокруг Ласаля и Дюрфора — там ведь везде горы. И наши войска, и полиция Виши часто прочесывали эти леса, однако им редко когда удавалось застать партизан врасплох. Естественно, действия партизан были под пристальным вниманием Лондона и Марселя, откуда время от времени посылали людей, чтобы они все разузнали на месте. Число сброшенных на парашютах агентов постоянно росло. Конечно, я тщательно все это отслеживал, тем более что в Лондоне безоговорочно мне доверяли и передавали много секретной информации, частью которой я по понятным причинам делился со своими. И вот однажды я получил из Лондона некоторые вопросы, которые заставили меня насторожиться. До них там дошли слухи, что Ливия состоит в армейском подразделении, которое несет гарнизонную службу в Авиньоне. Не спрашивайте меня, как они об этом узнали, понятия не имею. Но какой-то человек оттуда пытался установить «контакт». Лондон сообщил, что это «близкий родственник». Поначалу мне даже в голову не пришло, что этим человеком может быть ее брат. Ведь он бесследно исчез, и я никак не был готов к его появлению в качестве командоса, которого сбросят с парашютом в районе Ласаля. Что ему поручат подготовить отряды Сопротивления для дальнейшего приема сброшенных самолетами союзников. Так вот. Когда я сообразил, что это действительно он, мною завладела ненависть. Ненависть! Чудовищная ненависть!

— Это не самое приятное и не самое изысканное чувство, — продолжал Смиргел. — Я даже сам удивился, что способен так сильно ненавидеть. Потому что начал действовать как во сне, с холодным автоматизмом, совершенно забыв о каких-либо моральных обязательствах. И то, что потом случилось, не было заранее продумано, ни единого шага. Во всяком случае, мной это точно не было продумано. Все случилось как будто само собой, по воле судьбы, рока или чего-то там еще. Кстати, когда я узнал, что речь идет о Хилари, что его хотят сбросить с парашютом в наши места и что он надеется увидеться с нею, я ничего не сказал Лив, хотя, конечно, стоило бы посмотреть на ее реакцию. Смогла бы она устоять, узнав о намерениях брата, то есть любовника? Да и вообще, чего Хилари хотел от их встречи? И чего Лондон ждал от предстоящей операции? Это мне было не очень понятно. Но все равно я ликовал. Человек, ставший причиной моих несчастий, скоро окажется в моей власти, и я смогу покончить с ним, причем без особых усилий. Просто выдать его милиции Виши или позволить армейским людям арестовать его и судить. Но сначала надо было обеспечить ему безопасность. Высоко в Севеннах я тщательно подбирал площадку для приземления. И опять же было что-то фантастическое в том, с какой легкостью мне удалось провести всю операцию. Хилари ничего не заподозрил, когда я сообщил ему, что его сестра готова с ним поговорить. Неудивительно, что после долгого времени мы с ним не узнали друг друга — собственно, так оно и должно было быть. Виделись мы от силы пару раз, да и то мельком. Я бы и не догадался, что это он, если бы не предварительное сообщение из Лондона. Ну а дальше… уже проще простого было арестовать его, посадить в джип и отправить в Авиньон. Он, разумеется, сразу догадался, что стал военнопленным и вся операция провалилась. Ну а я привлек к делу и наших армейских, и французскую милицию, поэтому Хилари был в некоем роде их общим пленным. И как раз с этого момента и начались мои трудности. Ибо я все меньше мог контролировать ситуацию. Его заперли в авиньонской крепости, чтобы подвергнуть допросам, и обе разведки принялись выяснять, кто он и зачем прибыл во Францию. Из-за того что ваш брат до войны жил в Провансе и отлично знал язык и здешние места, им заинтересовалась милиция, объявившая его обыкновенным преступником — он не был в форме, когда его арестовали. Естественно, его в любом случае ждала смерть — обе разведки имели право, закончив с допросами, учинить расстрел… в чем я как раз и был заинтересован. К несчастью, из-за всей этой возни Лив тоже попала в поле их зрения.