Остров прощенных - Марина Алант

Клетки моей страсти начали делиться с неимоверной быстротой. Я чувствовала, что теряю контроль окончательно. Слегка приоткрытые днем врата греха манили меня внутрь с силой тайны, разгаданной лишь наполовину.

– Ты был здесь когда-нибудь? – спросила я шепотом.

Алешка отрицательно мотнул головой.

– Сейчас я покажу тебе нечто.

Я взяла его за руку и повела по каменной дорожке в заманчиво шелестящую, жутковатую красоту дикого сада. Еще года три назад, словно спрятавшись от бетонного шума, ютились здесь несколько покосившихся домиков. А уже разрастался вокруг каменный город, извиваясь гладкими дорогами, козыряя бесстыдной наготой. Один за другим терялись домики в прахе времени, пока не исчез последний. А сад остался. Одичавший, дарил он свою экзотику острогранному, сверкающему новизной ресторану.

Дымчатые фонари загадочно подмигнули нашей уединенности. Дальше за садом шел крохотный огородишко и, возможно, последнее лето дарил бывшему хозяину скудный урожай. От неровного стожка за покосившейся, а кое-где – упавшей оградкой, тянуло трогательным ароматом. Я привела Алешку сюда, в логово любви, готовая бросить к его ногам последнее. Мы стояли друг против друга и вдохновенно молчали. Не спеша и как-то по-отцовски Алешка обнял меня, прижал к себе, согревая теплом своего тела. Что-то новое было в его прикосновениях, во взгляде…Что-то, в одночасье повзрослевшее…

Небо слабо посветлело, но земля не довершила еще своего круга. Впереди, с рассветом меня ждет неизвестность, и назад возвращаться уже слишком поздно, нелепо. До рассвета остается всего час и остаются мои чувства. Час жизни – не так много. Но разве не ради этого часа я напропалую крушила прежние ценности?

Не помню, как мои губы скользнули к нему на грудь, как пальцы медленно стянули влажную, парусом бродившую по его спине рубашку. Слегка отстранившись от незнакомого еще тепла, я медленно расстегивала пуговицы на облегающем платье. Бортики тут же разбегались в сторону. Беззастенчиво врывался августовский ветер, рассыпая по коже мурашковую зыбь. Не прикрываясь ладонями, не даря ни единого шанса стыдливости, я потянула Алешку за руку, увлекая прямо к стожку, и почувствовала, как он вздрогнул от столкновения желания и страха.

Глава 10

Человек напрягся, услышав звонок в дверь. Каждый звонок вызывал в нем надежду и нежелание признать это. Он медлил… Наконец, открыл. И увидев незнакомую женщину с глазами, полными тревоги, почувствовал неладное…

Город спал в отрешенном спокойствии окон, и только одно изумляло своей откровенностью ночь… Там на квадратном клочке жизни тревога не уступала место сну, а бессмысленное ожидание чего-то, что не имеет продолжения, изводило своей неотступностью…

Небо повисло надо мной предрассветной блеклой звездностью, странной безотвязной напряженностью вливаясь в мой трезвеющий мозг. В вызванном хмелем прежнем восприятии мягкой округленности ситуации начали вырисовываться углы. Внутри меня едва забрезжил хрупкий, но ощутимый барьер. Чем дальше мы вкушаем запретный плод, тем глубже осознаем свое падение. Сквозь бархатную усталость и отступающее желание вдруг проросло неприятие мною собственных поступков, осознание бессмысленной роковой глупости, сквозящей в них. И эту истину дарила мне …мораль. Та самая, которую я обвиняла в несправедливости. Мораль вновь наводила порядок в чувственном хаосе, убеждая в том, что одни ценности имеют вес, точно якорь удерживая нас у причала, другие призрачны и невесомы как дым, обладающий свойством рассеиваться.

Но теперь уже слишком поздно. Во всем виновата я сама. Только я. Если все случится – пусть случится.

За мной долг.

Почему же Алешка медлит? Я открыла глаза. Наклонившись надо мной и облокотившись на дрожащие от напряжения руки, он внимательно рассматривал меня сверху. И как мне показалось, не с интересом и желанием, а словно с мысленным поиском правильного выбора. Его дыхание блуждало на моем лице, обжигая кожу. Повисла, словно замерев перед прыжком, роковая пауза. И вдруг оттолкнувшись, он отступил, поднялся во весь рост. Вздохнул тяжело с едва различимым глухим стоном. Постояв надо мной, бесстыдно обнаженной, минуты две, он присел на корточки, перевел взгляд с меня на свои ладони и принялся разглядывать их поверхности так увлеченно, как если бы там находилась карта клада. Зачем-то медленно потянулся к рукоятке ножа и выпустил на волю сверкнувшее жало. Я подтянула колени и вжалась в стожок, устало внемля опасности. Алешка бросил на меня решительный взгляд и, не дав времени что-либо предположить, полоснул лезвием по самому центру свое ладошки. Мы вскрикнули оба. Кровавые ручейки побежали вдоль линии жизни. Я подскочила к нему, срываясь на шепот, требовала объяснений. Он вдруг засмеялся:

– Меня это отвлекает.

Я подумала, что он бредит.

– От чего?

– От того, что я не должен…

Он запнулся.

Я встала перед ним на колени, от эмоциональной передозировки не ощущая колких неровностей. Неумелыми, спешащими движениями принялась останавливать кровь платком.

– Зачем. Зачем? – повторяла. – Я не понимаю…

– Не надо, – он попятился, пытаясь вырвать руку из моей.

Я с силой прижала его голову к своему плечу, целовала его, успокаивая. Комкая кровавый платок, колдовала над раной. Раной тела или души? Но разве любовь во все времена не шла дорогой, вымощенной душевными ранами, словно наступала горячими пяточками на ничем не защищенную человеческую душу?

– Зачем ты это сделал? – шептала я, охлаждая дыханием кровавую лунку.

– Просто я понял, что вы хотели расплатиться со мной.

– Расплатиться? За что?

– За будущую разлуку.

– Не говори так. Это не правда.

– Правда. И мне не надо от вас платы.

Мне положено, наверное, быть мудрее его, ведь я старше и опытней, но, вероятно, в нем есть нечто, что и мне не дано понять.

– Послушай меня, дорогой мой мальчишка. В жизни все относительно. Очень мало того, что стоит каких-либо жертв. Жизнь очень разнообразна. Отбирая одно, она дарит другое. Учитывая это, надо относиться к потерям легче. Постарайся понять.

– Знаете, – в его взгляде проскользнула слабая тень разочарования, – как-то я прочитал об одном обычае древнего племени индейцев. Желая навечно породниться, двое надрезали линии жизни на своих ладонях и соединяли их, веря, что смешивают кровь.

Да, он понял мои слова, но понял так, как не понимала их я сама: суть жизни в том и состоит, с какой силой мы её себе внушаем.

Предвижу, читатель осудит поворот моего сюжета, рассмотрев в нем сознательное пафосное возвеличивание момента. Почему в исторических романах о любви жертвенные поступки идеализируются, а в жизни высмеиваются за театральность и пафос? Несомненно, уже не те темные века, когда заменой знаниям служили эмоции. Но, возможно, в старину несчастные влюбленные венчали обреченные отношения высокопарной жертвенностью, украшая подобными поступками свой безрадостный быт. Как украшают