Горизонты внутри нас - Бен Окри

— А что ты с ним сделал?

— Я подослал двух здоровенных ребят, они подкараулили его впотьмах и избили до полусмерти. Но у него хватило ума бежать из компаунда.

— С тобой шутки плохи!

— А ты не знал? Ну, одним словом, я должен сам во всем убедиться.

На сей раз Такпо говорил отнюдь не громко. Его голос, равно как и его глаза, выражали решимость. Вскоре Туво попрощался, оставив Такпо наедине со своими грустными мыслями в обшарпанной комнате.

Глава двенадцатая

Омово спал недолго. Во сне он вспотел. Он встал, отер пот полотенцем и сменил белье. «Пойду-ка я прогуляюсь, — подумал он. — Навещу Окоро, потом, может, вместе сходим к Кеме. Интересно, как у него дела».

Заглянув в гостиную, он испугал своим появлением отца, в одиночестве сидевшего в кресле и занятого чтением длинного письма. На столе были разложены какие-то фотографии. Надпись на конверте напоминала почерк Окура, но Омово не был уверен, что это именно так. Отец при виде Омово повел себя странно: засуетился, быстро собрал листки письма и фотографии и поспешно удалился в спальню.

Поведение отца озадачило Омово. «С какой стати отцу понадобилось таиться от меня? Ничего не скажешь, дожили!» При беглом взгляде на отца Омово уловил в его лице нечто такое, чего прежде не замечал. Еще никогда отец не выглядел таким усталым и беспомощным. Но дело было даже не в усталости. А в чем — Омово не мог сказать. Он ждал, когда отец вернется. Время шло. До него доносился голос отца, разговаривавшего с самим собой в спальне. Казалось, он что-то объясняет собеседнику, видимо, своему воображаемому кредитору. Омово не стал больше ждать и вышел во двор.

Небо было ясное, а солнце напоминало расплющенный апельсин. Отчетливо вырисовывались очертания окружающих предметов. Грязная и пыльная проселочная дорога. Зрение у Омово отличное, и он отчетливо видел все предметы на значительном удалении — дома, хижины, играющих детей, публику, танцующую перед лавками грампластинок. Он радовался, что видит так далеко. Ему даже показалось, что он способен уловить движение волн горячего воздуха, слегка искажающих форму предметов. В мыслях у него тоже была полная ясность.

Ему приходилось постоянно быть начеку, чтобы не споткнуться о пустые банки из-под сгущенки, не угодить ногой в грязь, чтобы обойти стороной преследуемую мухами бездомную собаку с гноящимися ушами. Ему приходилось также угадывать в неровностях земли коварно замаскировавшиеся кучки фекалий. Это зрелище действовало на него удручающе. Казалось, уродства нарочно подстерегают его на каждом шагу. Словно бы общество получало садистское удовольствие, демонстрируя ему самые омерзительные стороны своего бытия. Ему в голову пришла мысль: «Дело во мне самом. Я вижу больше, чем следует. Только еще вопрос: хорошо ли это?»

Вдруг на него надвинулась громадная тень.

— Привет, Омово. Как поживаешь?

Омово в испуге отпрянул назад.

Это был старый художник, доктор Окоча. Омово улыбнулся.

— Ты не ожидал меня встретить?

Омово кивнул. А в мыслях пронеслось: «Вот еще одно свойство моей натуры. Я слишком поглощен своими мыслями. Только еще вопрос: плохо ли это?»

— Да, — ответил он. — Я не ожидал вас встретить.

Я был занят своими мыслями.

— Последний раз мы виделись на открытии выставки. Знаешь, куплены две мои картины.

Омово снова кивнул.

— Я слышал, твою картину конфисковали. Жаль.

Я не успел как следует рассмотреть ее. Она была несколько необычной, не так ли?

Омово ничего не ответил, только улыбнулся одними губами.

— Ну, я надеюсь, тебе ее вернут.

Доктор Окоча был в рубашке цвета хаки и брюках, сплошь заляпанных краской. И лицо и волосы тоже были в краске. Сегодня он выглядел непривычно — озабоченным и усталым.

— Ну, а как у вас идет работа? Я имею в виду не эти вывески, а вашу главную работу.

Сейчас художник казался еще более постаревшим. Лицо его исказилось гримасой, и снова на нем отчетливо обозначились толстые рубцы. Его обычно живые внимательные глаза были воспалены от усталости и печальны. Он шумно дышал. И только его громадное тело, толстые натруженные руки, короткая могучая шея да тройной подбородок казались неизменными. Он был явно чем-то озабочен.

— С тех пор как ты заходил ко мне в мастерскую, я не сделал ничего стоящего. Все время пожирают эти вывески…

Они помолчали.

— Скажи, далеко ли ты направляешься?

— Повидаться с друзьями. Вы ведь знаете Кеме, да?

— Знаю.

— Мы были с ним вместе на открытии выставки. После этого случилось нечто… С тех пор я его не видел.

— Надеюсь, ничего страшного?

— Посмотрим…

— Ну, а как твоя работа? По-прежнему рисуешь свои заумные картины? Знаешь, на последней твоей картине, которую я видел, была изображена огромная крыса. Ты сделал ее такой необычной. Я даже не сразу понял, что это крыса. До сих пор помню эту картину.

— На днях мы с Кеме пережили ужасное потрясение. А на следующий день мне приснились странные сны — сразу два. С тех пор мне не дает покоя мысль запечатлеть увиденное во сне на холсте. Пока я еще не знаю как. Что-то смутное бродит во мне, какие-то видения. Но у меня есть замысел, и мысленно я уже представляю себе, как следует писать такую картину.

— Ты уже начал?

— Да. Я сделал несколько набросков, но порвал их. В памяти все время возникает что-то другое.

— Что, например?

Омово взглянул на доктора Окочу. Почему это его интересует?

— Это произошло во время гражданской войны.

Доктор Окоча помрачнел, его взгляд сделался напряженным, как будто эти воспоминания касались и его. Глубокие морщины бороздили его лицо, словно знаки душевных мук. Омово помедлил. Он сам не знал, зачем он все это рассказывает. Он редко говорил с кем-либо на эту тему.

— Мне было тогда девять лет. Я вышел прогуляться в окрестностях нашего компаунда в Угхелли. Вдруг я увидел истошно вопящую толпу. Я продолжал свой путь. Нам не разрешалось отлучаться далеко от дома, но, знаете ли, я был на редкость любопытен и обожал прогулки. На дороге возле полицейского участка я увидел труп мужчины.

— Из племени ибо?

Омово опять уставился на доктора Окочу.

— Да. Из племени ибо. Не знаю, как я это определил. Но я был уверен, что мужчина — из племени ибо. Я стоял и смотрел на труп. Люди проходили мимо. Они куда-то спешили. Я долго стоял там, стоял и смотрел на разбухший труп. А вокруг были высохшие лужи крови. И этот отвратительный запах.

Омово умолк. Доктор Окоча отступил в сторону, и теперь его лицо оказалось в тени. Омово проклинал себя за то, что пустился в эти столь далекие от теперешней жизни воспоминания.

— Потом кто-то подошел ко мне сзади и сильно ударил по голове. Мне было очень больно, но я не плакал. И тут этот кто-то закричал: «Убирайся отсюда, мальчуган, что ты уставился на мертвое тело?» В душе у меня что-то перевернулось. Я заплакал. Я указал на вспученные, тронутые тленом глаза и сквозь слезы спросил: «Почему у него не закрыты глаза?» Потом отец увел меня Домой. Я до сих пор помню эти глаза, хотя не мог бы точно сказать, какие именно они были. Но, как ни странно, я запомнил их на всю жизнь.

Закончив рассказ, Омово почувствовал себя опустошенным, словно избавился от какого-то сугубо личного и постоянно довлевшего над ним груза. Он чувствовал, что завел этот разговор некстати и что говорил слишком долго. Было тихо. Омово слышал слабое завывание ветра, ему казалось, что он различает легкие удары падающих на землю солнечных лучей. Лицо доктора Окочи помрачнело, глаза смотрели как всегда остро и проницательно.

— Да, — глухо сказал он. — Да. Я чувствую то же самое. Я никогда никому не рассказывал, что мне довелось пережить во время войны. Об этом лучше не вспоминать. Но я помню все. И в то же время не помню подробностей. Кстати, это одна из проблем, с которыми сталкивается художник.

Омово хотел спросить, что именно он имеет в виду, но не спросил.

Через минуту старый художник заговорил снова:

— Самое важное в искусстве — зрительное восприятие. Ты уже сделал первые шаги на долгом пути самопостижения. Ты говорил, что тебя преследуют видения. Что ж, я рад за тебя.

Поблизости мальчишки с азартным криком гоняли мяч. Мяч по неосторожности забросили в сточную канаву. Кто-то из игравших достал его с помощью длинной палки, и игра продолжалась. Но тут один из мальчишек снова подбросил мяч ногой, и на сей раз он угодил прямо в голову пожилому мужчине, ехавшему на шатком велосипеде. Мужчина потерял равновесие и упал. Покатываясь со смеху, мальчишки кинулись врассыпную, а мужчина помчался за ними вдогонку. Однако, поняв, что их ему не догнать, решил завладеть оставшимся без присмотра мячом.

— Ох уж эти современные болваны. Никакого уважения к старому человеку, — клял он мальчишек. Он стиснул мяч изо всех сил, стукнул по нему кулаком, но мяч остался невредимым, только выскочил у него из рук и покатился. Мужчина погнался за ним и, поймав наконец, взял одну из булавок, которыми были заколоты у щиколоток штанины брюк, и проколол мяч. Потом снова оседлал свой шаткий велосипед и, злорадно хихикая, покатил дальше. Мальчишки шикали и свистели ему вослед.