Откровения людоеда - Дэвид Мэдсен

Розетка из ягненка, начиненная оливками и миндалем

Одно плечо ягненка весом около 3–4 фунтов (1,35-1,8 килограмм) без костей

ДЛЯ НАЧИНКИ:

4 унции (110 грамм) свежих панировочных сухарей из белого хлеба

1 столовая ложка оливкового масла

1 маленькая луковица, очищенная и порезанная

10 черных оливок без косточек

2 столовые ложки молотого миндаля

2 зубца чеснока, очищенные и порезанные 2 сушеных помидора, мелко нарезанных 1 чайная ложка смеси трав

Разогрейте духовку до 220 °C/425°F выставив уровень газа на отметку 7.

Смешайте все ингредиенты для начинки и осторожно положите их сверху на плечо ягненка. Загните над ними края плоти, и закрепите веревкой в трех местах по длине. Расставьте на оловянной посуде и готовьте на протяжении 1 1/2 — 2 часов, и еще 30 минут для более тщательной прожарки. Затем оставьте блюдо не менее чем на десять минут, прежде чем разрезать.

Артуро Трогвилл был первым, кто прибыл, волоча за собой жирную и нелепо разодетую женщину на буксире. Позволь мне, читатель этих откровений, описать это тошнотворное создание, которое заявляло о своем авторитете — основанном не на обучении или таланте, а на напыщенности и жадности — чтобы получить удовлетворение от плодов своих трудов:

Трогвилл невысокого роста — полагаю, около пяти футов и шести дюймов, — он, как и большинство его коллег, страдает от избыточного веса: обрюзгший, пузатый, с большим задом. Его макушка совершенно лысая — мертвенно-бледная и сияющая — но он позволяет локонам расти во всю длину с одной стороны и укладывает их поперек макушки, чтобы создать впечатление, что он не такой уж и лысый, как кажется. Его глаза маленькие и темные и слишком близко сходятся на переносице. Рыжеватые пучки волос высовываются из его ушей и ноздрей, и он отрастил жалкие усы с проседью; похоже, он пытается компенсировать недостаток волос на голове, выращивая их повсюду на своем уродливом лице. Его походка легка и вычурна, голос неприятно ворчливый; это голоса того типа, которым хоронят справедливость Мод или Последнюю Розу Лета в деревенских усадьбах на благотворительных любительских выступлениях.

Вот это и есть (думаю, должен сказать, был) Артуро Трогвилл.

— Приятно снова вас видеть, Крисп.

— Я так рад, что вы смогли придти. Вечер не был бы таким без вашего присутствия.

Пока я пожимал его пухлую, влажную руку, моя синэстезия неожиданно включилась в режиме перегрузки, и где-то в панораме моего сознания я услышал тубу, продребезжавшую болезненное анданте, как я рискнул предположить — в фа миноре.

— Лесть не поможет вам, Крисп. Вам придется прочитать воскресную газету, чтобы узнать, что я могу подумать или не подумать о сегодняшнем вечере.

Я очаровательно улыбнулся.

— Это будет нечто необычное, могу вас заверить. Блистательная корова, повисшая у него на руке, мгновенно обнажила свои зубы.

— Позвольте мне показать вам ваш столик, — сказал я.

О, какой замечательный это был обед! Задолго до жаркого из филе и розетки, я дал им Пюре из дуврской камбалы и спаржу, копченого лосось, запеченного в тесте с укропным соусом, пироги с семгой, свежие Tagliatelle[128] с устричными грибами, порцию даров моря с лаймом и соусом из побегов лука и равиоли с козьим сыром с маслом на травах. На десерт они получили логановы ягоды и фруктовое мороженное «Бардолино», карамельный ликер, мусс брюле из белых персиков, пирожки с малиной и ванильным кремом, хлеб из непросеянной муки с мороженным и суфле из горького шоколада.

Их головы опустились и они жадно все пожирали, словно свиньи, которыми они, по сути, и являлись.

Все так хорошо все начиналось, и не было никаких причин ожидать, что это может плохо закончиться — на самом деле, я уже размышлял о непомерных похвалах, которые без сомнения должны нагромоздиться по поводу моих кулинарных стараний в воскресных газетах и журналах. Увы, этого не произошло. Было около половины десятого, только подали кофе, когда я начал чувствовать, что что-то не так; это было раздражающее неуловимое чувство, словно вы уловили беглым взглядом что-то за пределами зрения, словно опасаетесь кого-то, будучи уверены, что в комнате больше никого нет. Смутное беспокойство, некомфортное предчувствие чего-то — но чего? На первый взгляд казалось, что все хорошо — и Жаркое из Филейной Части с Начинкой из Персика и Кумквата, и Розетка из Ягненка, начиненная Оливками и Миндалем получили восторженные отзывы, беседа протекала в уютной обстановке; невысокие свечи отбрасывали тени по комнате, и каждый в их восхитительном, приятном, опаловом отблеске испытывал досаду от scintillae[129] белого света, отраженного от стекла или серебра… и еще — еще! — я знал, что что-то было неправильно. Или в скором времени будет.

— Ты чувствуешь это? — прошептал я Жанне.

— Да. И мне это не нравится.

Я закрыл на мгновение глаза и попытался сделать свое сознание чувствительным к энергии синэстезии, но мне пришлось быстро открыть их снова, так как единственной картиной, которую я увидел, было человеческое лицо, обезображенное и перекошенное, с огромным ртом, широко раскрытым и готовым закричать.

— И мне не нравится, — сказал я.

И именно в то мгновение, когда я уходил с Жанной, что-то — стремительное, незаметное движение — привлекло мое внимание: рука мужчины была источником неприятностей, или другая, которая под скатертью. Я подошел немного поближе. Я знал этого сомнительного мужчину — это был старый Генри Фатток из «The London Towner» — и он был тем, к кому, с той поры как он написал благосклонный комментарий о моем Trippa al Vino Bianco[130] я всегда относился с чуть меньшим отвращением, чем к остальной крысиной своре критиков.

— Вам все нравится, мистер Фатток? — вежливо спросил я.

Он посмотрел на меня с коварной улыбкой и сказал:

— О да, да, конечно. Я просто без ума от всего этого!

Он поднял скатерть и тотчас же я увидел то, что он намеревался мне показать: одеревенелый, жесткий член высунулся из его штанов, и он оживленно потирал его своей правой рукой.

Я потянулся вперед, приблизил свою голову и прошипел в его ухо:

— Уберите его обратно, ради Бога.

— Почему это я должен это сделать? — сказал он хихикая.

— Вы расстроите остальных.

— О, я совершенно так не думаю.

Затем он поднял скатерть еще выше, и, к своему удивлению и испугу, я увидел, что член Генри Фаттока был совсем не в его собственной руке, а в руке мужчины, сидевшего радом с ним. В смущении я подбежал к Жаку, но оказалось, что он неожиданно столкнулся с аналогичной ситуацией.

— Стол семь… посмотри…

— Боже. И стол четыре…

Низкое хриплое хихиканье раздалось из какого-то уединенного уголка, затем последовал грубый смех. Затем короткий вскрик, только наполовину сдержанный, от шокового удовлетворения. За всеми столами что-то происходило: теребление, ощупывание, щипки и объятия… быстрые поцелуи, томные поцелуи, поцелуи, сделанные и полученные в неожиданных местах… исследующие пальцы, трепещущие взгляды, бедра, раскрытые с опытной хитростью, томные и манящие.

Затем, достаточно неожиданно, кто-то бросил полную ложку шоколадного суфле через всю комнату; оно попало в жирную, непривлекательную женщину с полным лицом, прямо под левый глаз. Она засмеялась глупым кокетливым смехом и подставила щеку своему соседу, который начал слизывать мусс своим языком.

Хаос, который возник невообразимо быстро, был неописуемо шокирующим; он был таким внезапным и столь неистовым, таким очевидным, что мог бы прекратиться лишь сам по себе, выгорев дотла, так что я был вынужден остаться в положении беспомощного наблюдателя, неспособного помешать, которому оставалось лишь затаиться в углу, словно напуганному ребенку. Близнецы, как я заметил, смотрели на все со скучающим выражением на лицах, которое я могу описать только как ужасающее замешательство. Как и я, они стояли без движения и апатично. Столы, стулья, тарелки, люди — все и вся в комнате — было разбросано в анархическом беспорядке. Это выглядело словно результат акта творения наоборот. Озорные нежные перешептывания над бокалами и даже более озорные исследования под столом открыли путь в первую очередь всего лишь дерзости, затем веселью, и, в конце концов, этому разнузданному неистовству.

Повсюду стоял гвалт: шум был такой, что закладывало уши — крик, шум, стон, визг, вопли от отвратительного удовольствия и крики от боли, ликование победы и стоны повиновения. Треск сломанного дерева, разбитые вдребезги стулья, хрупкий звон разбитого стекла, треск одежды, сорванной с тел.

Повсюду был запах — о, этот запах! Это был густой аромат миазмов необузданного животного начала, тысячи и одного недозволенного желания, которые столь долго подавляли здравым смыслом и правилами поведения, а теперь вырвались из неосвещенных, темных как ночь глубин психики, словно малярийный дым из доисторического болота.