Отголосок: от погибшего деда до умершего - Лариса Денисенко

«Итак, ты общаешься с Наташей?» «Как-то так вышло, хотела, чтобы меня поддержал Дерек, а поддержала Наташа. Она действительно старается мне помочь, ну… это естественно, наверное, помощь человека в венце жертвы человеку в венце палача». «Дерек не может никого поддерживать, он протестный элемент. А с какой такой стати Наташа – жертва? Ты наклюкалась жалостина?» «Я имею в виду то, что она из Польши, поэтому ее деда вполне мог убить мой дед». «Правда? Интересная логика, жаль, что я не применила ее, когда меня ограбил парнишка из России. Надо было ему все отдать, потому что мой дед мог убить его деда , а не вызывать полицию. Может, ты тогда простишь ей то, что она у тебя отбила Дерека, а? Ничего, что это хуже, чем отбить почки. По крайней мере, у тебя были такие глубокие темные круги под глазами, выразительнее, чем у любого пиелонефритчика. Ты уже не помнишь, как ты чувствовала себя тогда, попустило? Ты простила эту сучку, играешь в цивилизованные отношения?»

«Ханна, я знаю, что это выглядит дико». «Нет, не дико. Иначе бы это меня завораживало. Это выглядит нездорово, я этого боюсь. Что ей от тебя нужно?» «Она хочет помочь. Вот завтра пойду в суд. Там будет слушаться одно дело в отношении поляков, Наташа хочет познакомить меня с человеком из Украины, у него здесь гостиничный бизнес, и он может помочь с визами и информацией». «Сейчас нет проблем с визами. Берешь билет и отправляешься, если тебе так уж приспичило туда ехать. «Железный занавес» оказался марлей с очень редким плетением». Я вздохнула. «А еще она договорилась с Францем, что я к нему наведаюсь – поговорить на историческую тематику». «Это тот самый Франц, который написал, что у Манфреда член, как хвост жертвенной ящерицы? Классный чувак, я бы с удовольствием с ним познакомилась». Если бы я не пила вино, я бы захлебнулась слюной, но вино высушило гортань, поэтому я смешно забухыкала туберкулезным кашлем. «Он не писал такого!» «Что-то похожее писал. А что, он языкастый, как все геи, вполне в его стиле».

«Слушай, а я могу своим сказать, что ты беременная?» «Можешь, я не собираюсь это скрывать. Слушай, я, наверное, пойду, я опять проголодалась. Ничего, если я оставлю у тебя свой чемодан?» «Ничего. Свертку умершего деда будет веселее. Поболтает с чемоданом беременной подруги. Символизм!» Ханна исчезла.

Только я взялась за ее чемодан, как раздался звонок. «Ага! Дома нет свежих трусов?» – прокричала я и открыла дверь. На меня с легким удивлением смотрел мой отец. «Вообще есть, и к тому же разной степени свежести». «Привет. Я думала, что это Ханна вернулась, она приехала с отдыха, съела все харчи, которые завалялись в моем холодильнике, и побежала домой». «А это твой старый отец. В отличие от твоих подруг, он принес вино, крекеры и сыр». «Мне повезло, я верю в законы физики. Если в одном месте убудет, тогда в другом обязательно прибудет». Отец вошел. «Слушай, мне нравится, что ты вспомнила о своей физической сущности». «В смысле?» «Будем разливать?» «А как же».

Отец неторопливо направился на кухню, он приучил себя не спешить, верней, переучил, потому что по природе своей был неугомонным и порывистым. «Когда человек в мантии или в сутане суетится, это выглядит как в саркастическом мультике или так, будто мальчишки обмениваются тумаками в палатке». «Я хочу, чтобы ты была счастлива. А вот физики как раз любят счастье больше, чем гуманитарии. Гуманитарии смакуют несчастье, граничные состояния, потому что эти состояния никогда не похожи друг на друга, их интересно рассматривать под разными углами. Физики отдают предпочтение счастью. Оно понятно и логично».

Я взяла бокал. «Что-то мне подсказывает, что эта речь касается моего отношения к деду и прошлому, верно?» «Принимается». Отец улыбнулся и пригубил вино. Он всегда щурил глаза, когда пробовал новый сорт вина. С таким же прищуром он, наверное, смотрит и на новую женщину. «Ты меня должен понять, если не как отец, то как адвокат». Отец развернулся ко мне чуть сильнее, так он концентрировал внимание. «Я хочу чувствовать наш род у себя за спиной. Настоящий род, такой, как он есть. Чтобы было на что опереться, когда покачнешься». Отец покачал в воздухе бокалом. «Лучше не покачиваться. А для этого нужно сохранять внутреннее равновесие и верить в законность счастья». «Ты знаешь, я не могу не покачиваться. Я не могу не колебаться. У меня никогда нет внутреннего равновесия». «Марта, доченька, не преувеличивай. Ты не метроном, не церковные колокола и не хромоножка». Я закрыла ладонями глаза, когда он так настроен – не о чем говорить, лучше сменить тему, хотя он, как искусная балерина, крутнулся – и спустя миг уже в исходной позиции.

«Ханна беременна». «Кхм. Ты Манфреду еще не говорила?» «Зачем это знать Манфреду? Разве он давал обет быть крестным отцом у детей Ханны? Думаю, на этот раз у него ничего не выйдет, малыш Ханны – мусульманин». У меня есть одна ужасная черта, от которой я никак не могу избавиться: когда мне нечем бросить вызов отцу, я использую для этого своих друзей.

«Ты хочешь, чтобы я вышел из себя. Тренируйся на китайских фейерверках, они не всякий раз срабатывают». «А тебе это нравится?» «Меня это не касается. Ты прекрасно знаешь, что я не люблю теологических дискуссий. Но если тебе хочется знать, что я думаю по этому поводу, могу тебе сказать, что правоверные от католиков, на мой взгляд, отличаются тем, что правоверного в Эдеме ждут десять девственниц, готовых для него на все, а католика – десять распутниц. Но есть и то, что их объединяет: эти девицы должны быть несовершеннолетними. Видишь, большинство жаждет попасть в Рай и распутно поджидает возможности нарушить уголовный кодекс. Разве не смешно?» «Все это касается только мужчин». Отец подмигнул мне. «Но ведь Ханна ждет мальчика? Мы же о нем? Вообще-то, я очень рад за Ханну. А вот за тебя – нет». «Ты тоже считаешь, что мне лучше найти кого-то, кто затрахал бы меня до упаду?» «Ты сама сказала, что тебе нужно на что-то опереться. Может, попробуешь?» «На костыли, например? Для этого нужно сломать ноги. Займусь этим с утреца». Отец вздохнул. Поцеловал мне руку. «Просто подумай не о том, как защитить спину, а о том, как сделать свое внутреннее наполнение таким прочным, чтобы ничего не могло покачнуться. Просто подумай».

Отец ушел. А я вернулась к чемодану Ханны. Я положила в стиралку несколько ее белых вещей. Потому что знаю: она долго их не будет стирать, большая часть ее вещей – яркие, и белые одежки, как измученные, но привыкшие к процедурам пациенты, терпеливо будут ждать своей очереди. Кое-кто не дождется и умрет. Когда стираешь белые вещи, иногда кажется, будто это чайки заглядывают в иллюминатор самолета. Как говорил маленький Манфред, когда его ругали за грязные руки: «Но ведь внутри ж я чистый! Разве не это главное?» Сейчас у него чистые руки. Часто даже стерильные. В какой-то момент мы теряем главное, то, что безошибочно узнаем в детстве, оно выскальзывает из рук, как жертвенный хвост ящерицы. Надо готовиться к встрече с Францем.

Глава девятая

Суды я не люблю. Мне кажется, что стены там превращаются в человеческие поры, будто приближенная объективом фотографа кожа, чаще всего проблемная. Ближе к носу – кожа, кожа, поры, поры, прыщи, фурункулы, лопнувшие капилляры. Я чувствую этот смрад пропотелости, и мне это очень неприятно. Это как чувствовать испуг человека, который делает все, чтобы ты этот испуг не почувствовал. И ты врешь, что не чувствуешь, и он – врет.

Суды любит мой отец. Оно и не удивительно. Он умеет упиваться пафосом. Когда человек упивается пафосом, ему не нужно присматриваться к реальности, видеть эту кожу, эти поры. Нужно сказать, отец умеет это делать элегантно, в этом даже есть нечто гурманское. В суде у него такой вид, будто он пришел слушать органную музыку. В общем-то, почти все судьи и адвокаты очень не любят шума и не повышают голос в компаниях, еще бы, они привыкли к тому, что говорят в относительной (а часто и полнейшей) тишине, никто не прерывает их речи и все вынуждены слушать. Отец всегда говорит ровным и спокойным тоном, который можно сравнить с морским штилем. Поэтому любая ирония или насмешки из его уст звучат еще обиднее. И он об этом знает.

Мне же всегда было неловко смотреть на судейские мантии, все-таки суд – светское заведение, к чему эта игра в церковь, зачем приближать себя к Вечному Суду, это опасные игры, и судьи часто забываются. А если суд не церковь (хотя, если у государственного органа могут быть собственные устремления и амбиции, то суд к этому очень стремится, жаждет), тогда это театр.

Да, да, суд – это действительно театр, где у каждого есть своя роль. Помощники судей – суфлеры. Первый состав, второй состав. Режиссер, осветитель, стенограф-сценограф, конферанс ведет секретарь или судебный распорядитель. Классический репертуар, почти без каких-либо экспериментов. Первая инстанция – репетиционная база для апелляции, апелляция – для кассации, ну, а дальше уже Бог застыл в ожидании с дирижерской палочкой, перебирая старые партитуры… У участников суда тоже были свои композиторы, но уже никто не пишет ничего нового. Конечно, адвокаты на меня накинутся (судей в этом смысле не пробьешь), кому же приятно слышать, что ты формальная фигурка. Наверное, и отец возмутился бы такому ходу моих мыслей. «Каждое дело неповторимо, каждый человек – уникален». Скорее всего ведущие актеры Королевского театра ответили бы мне приблизительно так же. «Гамлет – уникальная роль!» А чем слабее роль Обвиняемого? Трагизм? Еще какой! Или Потерпевшего? Или Защитника, который взял на себя роль Иисуса? «Накажи меня, я уже наказан, и отстрадал за все, и не трогай моих агнцев».