Что я любил - Сири Хустведт

Последнее слово она произнесла низким хриплым голосом.

Отпустив мой палец, Вайолет снова села на стул.

— Я выскочила из квартиры. Чуть не своротила кадку с лимоном по дороге.

Помолчав немного, она продолжала:

— Понимаешь, мужчины часто дают мне понять, что они не прочь. Я к этому привыкла. Но тогда все было по-другому. Я безумно испугалась, потому что почувствовала этот перемес.

Я недоуменно посмотрел на нее.

— Когда он сжал мой палец, мне показалось, что это Жюль. Жюль и месье Ренасс перемешались, слились воедино. Но самое страшное было в другом. Мне это понравилось. Меня это возбуждало.

— Так, может быть, вас с месье Ренассом давно тянуло друг к другу, а Жюль тут вообще ни при чем?

— Ну что ты, Лео, месье Ренасс мне совсем не нравился. Все дело было в Жюле. Он все это устроил, и я наслаждалась, чувствуя себя частью его фантазий.

— Но ведь вы с Жюлем уже были любовниками?

— Конечно, но только любовниками, и все. А этого было мало. Вот Жюлю и понадобился третий, понимаешь?

Я не отвечал, но эта история была мне куда понятнее, чем думала Вайолет. Не важно, что на самом деле произошло в заставленной цветами квартирке, но я чувствовал свою сопричастность, словно стал звеном в единой цепи эротического электричества.

— "Перемес", на мой взгляд, — это главное слово, — продолжала Вайолет. — Оно точнее, чем "внушение" или "гипноз". Все-таки "внушение" — это что-то одностороннее. При этом, заметь, человеку свойственно определять себя как некую отдельную единицу, закрытую от остальных; так что даже столкнувшись лоб в лоб, мы не распахиваемся. Об этом мало говорят. А Декарт, между прочим, ошибался. Не "я мыслю, следовательно, я существую", а "я существую, потому что ты существуешь". Но это уже не Декарт, а Гегель. Облегченный, так сказать, вариант.

— Облегченный до полной невесомости, — хмыкнул я.

Вайолет досадливо отмахнулась.

— Суть в том, что люди постоянно перемешивают себя с другими. Иногда это хорошо, иногда просто замечательно, а иногда небезопасно. Мой урок фортепиано — наглядный пример перемеса, который представлял для меня опасность. Билл и его картины — тоже перемес. Или писатель и его книги. Это же сплошь и рядом! Помнишь ведьму?

— Какую?

— Из пряничного домика. "Гензель и Гретель" — это сказка Марка, его собственность. Она про него. И всю серию Билл затеял из-за него. Марк может сказать мне, что я его родная мама, а через минуту я слышу: "Уходи, ты не моя мама, ты плохая!" И всякий раз, когда я с ним, она тут как тут. Во что бы мы ни играли, она рядом. Стоит мне заговорить с ним, я слышу ее шепоток за спиной. Мы рисуем — она тут; строим что-то из конструктора — она снова тут. Я ругаю его за что-то — она опять тут. Стоит мне поднять глаза — и она всегда рядом.

— Подожди, подожди, получается, что в глазах Марка ты то ведьма, то родная мать?

— Это ты подожди. Я же пытаюсь объяснить. Раньше он никогда при мне не раздевался, теперь привык. Вот уже больше года мы играем в одну игру после того, как я его выкупаю. Наша игра называется "маленький хозяин". Марк — маленький хозяин, а я его слуга. После ванны слуга, по правилам игры, закутывает маленького хозяина в купальный халат, несет в детскую, чтобы уложить спать; кладет его в кроватку и начинает обнимать-целовать. Маленький хозяин страшно гневается и гонит слугу из дома. Слуга клянется, что он исправится, что никогда больше не посмеет обнять маленького хозяина, но потом, не помня себя, снова бросается к нему и осыпает его поцелуями. За это слугу снова гонят прочь. Он рыдает, умоляет о прощении, ползает перед маленьким хозяином на коленях, пока сердце хозяина не смягчается, и тогда все начинается заново. Марк может так играть часами.

— Я что-то не понимаю…

— А что тут понимать?! Это же Люсиль, неужели ты не видишь? Люсиль!

— Значит, вы играете…

Я не успел договорить.

— Ну конечно! Вот тебе и перемес. Сначала я его раздражаю, и он гонит меня, потом принимает назад, и так снова, и снова, и снова. В нашей игре я — это Марк, а он — это…

— Люсиль?

— Увы. Мне кажется, она никогда не оставит нас в покое.

Через месяц после этого разговора я оказался наедине с Люсиль. За весь год ее работы в Хьюстоне мы не виделись ни разу, а после того, как осенью она вернулась в Нью-Йорк, все наши встречи сводились к "здрасьте — до свидания" на лестнице, когда Люсиль заходила к Биллу, чтобы забрать сына. Слова Вайолет о перемесе на картине Джорджоне, ее рассказ об уроке фортепиано и игре в "маленького хозяина" странным образом наложились на то, что произошло между мной и Люсиль. Я почему-то уверен, что хотя в тот вечер в квартире мы находились только вдвоем, на самом деле нас было куда больше.

Все началось в субботу на Вустер-стрит. Мы с Эрикой очутились там по случаю шумного банкета, устроенного для поклонников и попечителей одного манхэттенского театра. Люсиль тоже была там. Когда я ее заметил, она казалась полностью поглощенной разговором с молодым человеком лет двадцати. Забранные наверх волосы выгодно подчеркивали ее стройную шею. На ней было серое платье, очень нарядное, намного наряднее, чем все, что она носила прежде. Я заметил, что в процессе разговора она время от времени берет своего собеседника за локоть. В этом жесте была экспрессия и неожиданный напор. Я несколько раз пытался перехватить ее взгляд, но она меня не видела. На подобных приемах, где собираются толпы народа, разговор в лучшем случае превращается в хаотический обмен репликами, а приглушенный свет не дает толком никого разглядеть. Так что через какое-то время мы потеряли Люсиль из виду.

Прошло около получаса. Вдруг Эрика сказала:

— Посмотри!

Я повернул голову. В противоположном конце зала, возле столов с закусками, крутился какой-то высокий тощий парень в очках с толстыми стеклами. Его светлые волосы стояли на макушке дыбом, придавая прическе катастрофическое сходство с соломенным веником. Вот рука его метнулась к подносу с едой, ухватила несколько бутербродов и проворно спрятала их в карман долгополого дождевика — довольно неуместного предмета одежды, когда на дворе теплый майский вечер, а дождя нет и в помине. За считаные минуты со стола исчезли рулетики, виноград, пара головок сыра и не меньше двухсот граммов ветчины. Все это скрылось в карманах дождевика. Видимо, решив, что пора и честь знать, заметно округлившийся паренек двинулся к выходу.

— Слушай, я хочу с ним поговорить, — решительно сказала Эрика.

— Ну зачем? Ты его только оконфузишь.

— Но я же не собираюсь требовать, чтобы он все положил на место. Я просто хочу узнать, кто он такой.

Не прошло и нескольких минут, как Эрика представила мне Ласло Финкельмана. Пожимая мне руку, он как — то задушенно дернул головой. Я заметил, что его дождевик застегнут до самого подбородка — в районе шейно — воротниковой зоны явно были сосредоточены запасы продовольствия. С разговором не сложилось. Он проковылял к выходу и исчез.

— Он голодает, Лео. Ему всего двадцать лет. Живет в Бруклине, в Гринпойнте. Как я поняла, он художник. Жить не на что, вот он и пробавляется бесплатными закусками в барах или пробирается тайком на банкеты вроде этого. Ему нужно помочь. Я позвала его к нам. Пусть придет, поест.

— Да того, что он сегодня уволок, ему на месяц хватит! — попытался я успокоить жену, но она не слушала.

— Я записала его телефон, надо будет позвонить и напомнить, что мы ждем его на будущей неделе.

Нам тоже пора было уходить. И тут мы снова увидели Люсиль. Одна, без спутника, она стояла, держась за стену, и с трудом сохраняла равновесие.

— Люсиль, с тобой все в порядке? — встревоженно спросила Эрика.

Люсиль подняла голову и посмотрела сперва на Эрику, потом на меня.

— Лео, — пролепетала она.

Глаза ее блестели, черты лица утратили привычную жесткость. Тело, обычно такое напряженное, вдруг обмякло, колени подогнулись как у марионетки, и Люсиль начала сползать по стене нам под ноги. Эрика рывком вздернула ее.

— Скотт… где Скотт? — спросила Люсиль.

— Ну откуда же мне знать, где Скотт, — негромко произнесла Эрика и повернулась ко мне.

— Наверняка напоил ее и смылся. Лео, ее нельзя здесь оставлять. Она сама не дойдет.

В результате Эрика отправилась к нам на Грин-стрит, чтобы отпустить Грейс, которая сидела с Мэтом, а я повез Люсиль на такси домой. Мы приехали на пересечение 3-й улицы и участка между авеню А и Б. К тому времени Люсиль немного протрезвела. Стоя перед запертой дверью подъезда, она пыталась нашарить в сумке ключ и вставить его в замок. Руки по-прежнему почти ее не слушались, но я видел, что она мало-помалу приходит в себя. В тесной квартирке на втором этаже было тихо, только где-то капала из крана вода. На диване валялась одежда, на столе громоздились бумаги, по полу были разбросаны детские игрушки. Люсиль в изнеможении рухнула на диван и посмотрела на меня. Ее прическа развалилась, и волосы длинными прядями повисли по обеим сторонам раскрасневшегося лица.