Что я любил - Сири Хустведт

Тем не менее я начал:

— Я очень люблю Эрику. Она — самое дорогое, что у меня есть, и с моей стороны было просто безответственно…

Я замялся. Люсиль с улыбкой смотрела на меня. В этой улыбке, становившейся все шире, не было ни тени самодовольства или сочувствия. Люсиль казалась смущенной. Лицо ее порозовело.

— Мне страшно неловко, — произнес я, запинаясь.

Слова извинения вырвались помимо моей воли. Я поднялся с дивана:

— Может быть, вы чего-нибудь хотите? Стакан воды? Или кофе? Я могу сварить кофе…

Я говорил быстро и громко, надеясь утопить в скороговорке краску смущения на ее щеках.

— Спасибо, Лео, мне ничего не нужно.

Люсиль взяла меня за руку и поднесла ладонь к глазам.

— Какие у вас длинные пальцы, — сказала она. — А ладонь прямоугольная. Я где-то читала, что такая форма руки характерна для людей, наделенных экстрасенсорными способностями.

— Увы, это не про меня, — улыбнулся я в ответ.

— До свидания, Лео.

— До свидания.

Я наклонился и поцеловал ее в щеку, испытывая при этом чувство безумной неловкости. И хотя сильнее всего мне хотелось бежать из этой квартиры без оглядки, я медлил, словно что-то еще должно было между нами произойти. На полу у меня под ногами валялась красно-черная детская игрушка. Я узнал ее. У Мэта тоже были такие. Они называются трансформеры — из автомобиля можно сложить робота, имеющего отдаленное сходство с человеком. В тот момент игрушка находилась в промежуточной стадии: уже не машина, но еще не человек. Сам не знаю почему, я поднял ее с пола — не мог не поднять — и отогнул одну сторону вниз. Теперь она полностью превратилась в робота — две руки, две ноги, голова и туловище. Люсиль пристально следила за моими манипуляциями.

— Омерзительная игрушка, — сказала она.

Я кивнул и положил робота на стол. Мы еще раз простились, и я пошел домой.

Когда я прокрался в спальню и забрался под одеяло, Эрика на мгновение проснулась.

— Как Люсиль? — спросила она.

Я сказал, что все в порядке, просто мне пришлось посидеть с ней, потому что ей необходимо было с кем-то поговорить. Эрика повернулась на другой бок и снова заснула. Ее рука выпросталась из-под одеяла. В тусклом свете мне была видна тоненькая бретелька ночной сорочки на голом плече. Эрика бы никогда не заподозрила измену, и от этой ее доверчивости мне становилось совсем тошно. Будь она из тех жен, которые сомневаются в мужской верности, я бы не так мучился сознанием собственной вины. Но утром я, не дрогнув, слово в слово повторил Эрике свою вчерашнюю ложь. Лгал я настолько убедительно, что события прошлой ночи, казалось, приобрели новую форму — как будто бы в действительности все произошло именно так, как я рассказывал. "Я никому ничего не скажу". Эта фраза связала нас с Люсиль особыми узами, благодаря которым самый факт того, что я с ней спал, мог просто стереться из памяти. В это воскресное утро я сидел за завтраком с Эрикой и Мэтом. Передо мной на столе стояла корзинка с теплыми булочками. Я слушал, как Мэт рассказывает, что Линь, продавец из соседнего магазинчика, уволился и теперь он его больше никогда не увидит. Он говорил и говорил, а я чувствовал зубы Люсиль у себя на шее, видел ее белую кожу и светло-русые волосы на лобке. Мне было абсолютно ясно, что любовной связи она не хотела, и вместе с тем понимал, что ей, несомненно, что-то было от меня нужно. Я говорю "что-то", поскольку дело тут совсем не в сексе, секс — это только форма; и чем дольше я думал, тем больше меня томило предчувствие. Это непонятное "что — то" непременно должно иметь отношение к Биллу.

После того вечера я не видел Люсиль несколько месяцев. Может быть, мы просто не сталкивались во время ее приходов и уходов, а может, она реже стала приходить к Марку — кажется, они о чем-то таком договорились с Биллом. Но через пару недель после того, как я с ней переспал, я впервые решился спросить Билла о ее болезни, про которую он обмолвился много лет назад.

Билл ответил без обиняков, и то, что долгие годы мы старательно обходили эту тему молчанием, вдруг показалось мне полной глупостью.

— Она пыталась покончить с собой. Прямо в комнате общежития. Вскрыла себе вены. Там я ее и нашел.

Билл замолчал и прикрыл глаза.

— Когда я вошел, она сидела на полу, держа руки перед собой, и спокойно смотрела, как бежит кровь. Я схватил ее, обмотал запястья полотенцем, стал звать на помощь. Правда, врач потом сказал, что она вряд ли по-настоящему хотела убить себя, надрезы были неглубокие. Через много лет она сама призналась, что ей тогда захотелось посмотреть на собственную кровь.

Билл снова замолчал.

— Она сказала странную вещь. В этом, дескать, "была подлинность". Какое-то время она пролежала в больнице, а потом поселилась у родителей. Меня к ней не пускали. Ее отец и мать считали, что я на нее дурно влияю. На самом деле, когда она вскрыла вены, то наверняка знала, что я рядом, знала, что я приду. Мне кажется, ее родители боялись, что, если я опять буду рядом, она снова что-нибудь такое сделает.

Билл поморщился и тряхнул головой.

— Меня до сих пор это гложет, — сказал он.

— Но ты ведь ни в чем не виноват!

— Разве в этом дело? В ней был надлом, а мне это нравилось, понимаешь, нравилось. Меня это увлекало. Она ведь была такая красавица, вылитая Грейс Келли. И как ни чудовищно это звучит, но прекрасная, истекающая кровью девушка поражает воображение куда сильнее, чем истекающая кровью дурнушка. Господи, каким же я был идиотом в двадцать лет!

Но мне-то не двадцать, а пятьдесят пять, подумал я про себя, и я все равно полный идиот. Билл ходил взад-вперед по комнате. Я смотрел на него и понимал, что, если не буду предельно осторожен, наша с Люсиль тайна превратится в больной нарыв. Признание облегчило бы душу только мне одному, поэтому я обязан был молчать. Как тогда сказала Вайолет? "Она никогда не оставит нас в покое". Но может быть, именно этого Люсиль и надо?

После целого месяца отговорок Ласло Финкельман наконец пожаловал к нам на обед. Для Эрики главная прелесть вечера заключалась в том, чтобы смотреть, как наш гость ест. Он умял горы картофельного пюре, шесть кусков курицы и не столь значительное, но тем не менее внушительное количество вареной морковки и брокколи. Проглотив напоследок еще три куска яблочного пирога, Ласло созрел для разговора. Однако беседовать с ним было так же приятно, как карабкаться по крутому склону. Он был патологически лаконичен, на вопросы отвечал односложно, а если пытался закрутить предложение, то делал это так медленно, что сил не хватало дождаться, пока он доползет до конца. И все же, прежде чем Ласло откланялся, мы общими усилиями вытянули из него, что родился он в Индианаполисе и остался круглым сиротой, в девять лет лишился отца, а в шестнадцать — матери. С шестнадцати лет его воспитывали тетка и дядя, про которых он сказал, что они "ничего так", но когда ему исполнилось восемнадцать, он уехал в Нью-Йорк "ради искусства".

Ласло успел перепробовать множество профессий. Он таскал в ресторане грязные тарелки на мойку, работал продавцом в лавке скобяных товаров, развозил на велосипеде письма; когда приходилось совсем туго, собирал на улицах бутылки и сдавал их, а какое-то время даже подвизался кассиром в бруклинском магазине с многообещающим названием "Волшебный бублик". Я поинтересовался его творчеством. Он немедленно вытащил из сумки стопку диапозитивов и протянул мне. Более всего его работы напоминали детский металлический конструктор. Мать покупала мне такие штучки, когда мы переехали в Нью-Йорк. Но, вглядевшись в эти объекты непонятной формы, я вдруг увидел в них сходство с женскими и мужскими гениталиями.

— Значит, все ваше творчество, так сказать, сексуально ориентировано? — с улыбкой спросила Эрика.

Ласло, судя по всему, не понял юмора. Он пристально посмотрел на Эрику сквозь толстые стекла очков и с серьезным видом кивнул белобрысым веником шевелюры.

— Я так себя мыслю, — изрек он.

И конечно же Эрика решила похлопотать за Ласло перед Биллом. До этого Билл несколько раз обмолвился, что ему не помешал бы помощник, и Эрика вообразила, что Ласло — "идеальная кандидатура". По отношению к уровню квалификации кандидата я был настроен куда более скептически, но Билл не мог противостоять натиску моей жены, так что Ласло вошел в нашу жизнь как данность, раз и навсегда. Каждый день он работал с Биллом в мастерской и раз в месяц приходил к нам обедать. Мэт в нем души не чаял. При этом сам Ласло не делал ни малейших попыток ему понравиться. Он ни во что с ним не играл, никогда не разговаривал дольше, чем со взрослыми, но эта очевидная прохладца с его стороны отнюдь не отпугивала мальчика. Мэт лез к Ласло на колени, теребил его умопомрачительную шевелюру, без умолку трещал о своем новом увлечении — бейсболе и время от времени обеими руками хватал Ласло за щеки и целовал. Во время этих бурных проявлений любви Ласло безучастно сидел на стуле, не говоря ни слова, с неизменно замкнутым лицом. Но однажды вечером, когда я увидел, как Мэт цепляется за тощие ноги Ласло, а тот, делая гигантские шаги, несет его на себе в столовую, меня вдруг пронзила одна мысль. А что, если подобное отсутствие сопротивления детскому натиску и есть для Ласло высшее проявление привязанности, на которое он способен?