Спотыкаясь о счастье - Дэниел Гилберт

Трудно избежать подобного сосредоточения нашего внимания, трудно рассмотреть то, чего мы рассмотреть не можем, и это одна из причин, по которой мы так часто неверно предсказываем свои эмоциональные отклики на будущие события. Например, большинство американцев можно разделить на два типа: тех, кто живет в Калифорнии и счастлив от этого, и тех, кто в Калифорнии не живет, но полагает, что будет счастлив, если туда переедет. Исследования, однако, показывают, что калифорнийцы на самом деле счастливы не больше, чем все остальные, – так почему же эти все (включая самих калифорнийцев) считают, что они все-таки счастливее?{117} В Калифорнии лучше климат и больше чудесных пейзажей, чем во многих других штатах, и когда некалифорнийцы слышат это магическое слово, их воображение мгновенно рождает образы солнечных пляжей и гигантских мамонтовых деревьев. Но хотя климат в Лос-Анджелесе и лучше, чем в Коламбусе, он всего лишь одна из многих вещей, от которых зависит счастье человека, – и тем не менее среди мысленных образов эти другие вещи не мелькают. Если бы к пляжам и пальмам мы все же добавили некоторые из упущенных деталей – такие, скажем, как пробки, супермаркеты, аэропорты, спортивные команды, цены на жилье и кабельное телевидение, землетрясения, оползни и т. д., – мы смогли бы понять, что в чем-то Лос-Анджелес превосходит Коламбус (погода лучше), а в чем-то Коламбус лучше Лос-Анджелеса (машин меньше). Мы считаем, что жители Калифорнии счастливее жителей Огайо, потому что представляем себе Калифорнию на основании малого количества деталей – и не принимаем во внимание тот факт, что детали, о которых мы не подумали, могут резко изменить наше мнение{118}.

То же свойство, которое заставляет нас переоценивать счастье калифорнийцев, заставляет нас недооценивать счастье людей с хроническими болезнями или инвалидов{119}. Когда зрячие люди, к примеру, пытаются вообразить, каково это – быть слепым, они словно забывают о том, что слепота – это не пять восьмичасовых рабочих дней в неделю. Слепые не могут видеть, но они делают очень многое из того, что дано зрячим, – ездят на пикники, платят налоги, слушают музыку, гуляют в парках, – и в этом смысле они так же счастливы, как и зрячие. Они не могут делать все, что могут зрячие, а зрячие не могут делать все, что могут слепые, и поэтому жизни слепого и зрячего человека отличаются друг от друга. Но на что бы ни была похожа жизнь слепых, она заполнена далеко не одной только слепотой. И все же, когда зрячие представляют себе, каково это – быть слепым, они упускают из виду очень многое из того, чем подобная жизнь заполнена, и поэтому неверно предсказывают, сколько удовольствия она способна принести.

На горизонте событий

Около 50 лет назад пигмей по имени Кенге впервые выехал в сопровождении ученого-антрополога из густых тропических лесов Африки на открытую равнину. Вдали показались буйволы – маленькие черные пятнышки на фоне бледных небес, и пигмей уставился на них с любопытством. А потом повернулся к антропологу и спросил, что это за насекомые. «Когда я сказал Кенге, что эти насекомые – буйволы, он захохотал во все горло и попросил меня не лгать и не говорить глупостей»{120}. Антрополог не был глупцом и не лгал. Просто Кенге прожил всю жизнь в густых джунглях, где горизонта не видно, и поэтому не знал того, что большинство из нас считает само собой разумеющимся: предметы выглядят иначе, когда они находятся вдали. Мы с вами не путаем насекомых с копытными животными, потому что, привыкнув к более-менее открытым пространствам, знаем с детства, что предмет, расположенный вдалеке, создает на сетчатке меньшее изображение, чем предмет близкий. Каким же образом наш мозг определяет, будет ли маленький образ на сетчатке маленьким предметом, находящимся вблизи, или большим, но далеким предметом? Детали, все дело в деталях! Мозг знает, что вид близких предметов более детализирован, чем вид предметов далеких, подробности которых расплывчаты, и именно степень детализации он и использует, чтобы оценить расстояние между нашими глазами и предметом. Если маленький образ на сетчатке детален (мы видим тоненькие волоски на головке москита и текстуру крыльев), наш мозг предполагает, что данный объект находится в дюйме от глаз. Если маленький образ на сетчатке не детализирован (видны лишь неясные, без теней и оттенков, контуры буйвола), мозг предполагает, что объект находится в нескольких тысячах ярдов.

Как и близкие в пространстве предметы, бóльшим количеством деталей наделены для нас близкие во времени события{121}. Ближайшее будущее детализировано тоньше, далекое же видится расплывчатым и лишенным оттенков. Например, у молодых пар спрашивали, о чем они думают, представляя себе такое событие, как женитьба. Пары, которые от этого события отделял месяц (они поженились месяц назад или собирались это сделать через месяц), представляли его довольно абстрактно и расплывчато. И отзывались о нем в таких серьезных выражениях, как «взять на себя большую ответственность» или «совершить ошибку». Пары же, которые собирались пожениться днем позже или сделали это только вчера, представляли себе конкретные подробности события и больше думали о свадебных снимках и нарядах{122}. Сходным образом, когда добровольцев просили вообразить, как они будут запирать дверь завтра, их мысленные образы отличались большей конкретностью («вставлю ключ в замок»), а когда просили вообразить, как они будут запирать ее в следующем году, мысленные образы отличались неопределенностью («позабочусь о сохранности дома»){123}. Думая о событиях далекого прошлого или будущего, мы склонны размышлять абстрактно о том, по какой причине они произошли или произойдут, но, думая о событиях недавнего прошлого или ближайшего будущего, мы конкретно размышляем о том, каким образом они происходили или произойдут{124}.

Видение во времени подобно видению в пространстве. Но между пространственным и временным горизонтами имеется одно важное различие. Когда мы смотрим на буйвола вдалеке, наш мозг осознает то обстоятельство, что нечетким, лишенным оттенков и деталей буйвол выглядит, потому что находится вдалеке. Мозг не приходит к ошибочному заключению, будто буйвол сам по себе нечеток и лишен оттенков. Но когда мы вспоминаем или воображаем далекое во времени событие, наш мозг словно упускает из виду то обстоятельство, что детали на временнóм расстоянии стираются, и заключает вместо этого, что далекие события – на самом деле такие однотонные и нечеткие, какими мы их воображаем и вспоминаем. Думали ли вы когда-нибудь о том, почему так часто берете на себя обязательства, о которых, когда приходит время исполнения, глубоко сожалеете? Мы, конечно, все это делаем. Соглашаемся посидеть через месяц с маленькими племянниками и даже радуемся предстоящему удовольствию, записывая дату в ежедневник. А потом, когда приходит время варить кашу, переодевать Барби, прятать спички и пытаться забыть о том, что в час дня состоится повтор футбольного матча, мы гадаем, о чем же думали, соглашаясь. А думали мы на самом деле вот о чем: отвечая согласием, вечер с детьми мы оценивали с позиции «по какой причине», а не «каким образом» – с позиции причин и следствий, а не исполнения. И мы не учли того обстоятельства, что воображенный нами вечер с детьми, лишенный деталей, – это совсем не тот заполненный деталями вечер, который мы переживем в итоге. Вечер с детьми через месяц – это «акт любви», а прямо сейчас – это «акт кормления», и проявление привязанности само по себе будет в известном смысле духовным вознаграждением, каким просто не бывает покупка чипсов{125}.

Возможно, вовсе не удивителен тот факт, что мелкие детали, которые так бросаются в глаза во время сидения с детьми, не присутствуют в наших мысленных образах, когда мы месяцем раньше воображаем этот вечер. Но что удивительно на самом деле – это наше изумление в тот момент, когда эти детали наконец-то появляются в поле зрения. Далекий вечер с детьми выглядит таким же иллюзорно однородным, как далекое кукурузное поле{126}, но если о кукурузном поле мы знаем, что в действительности оно не однородное и только кажется таковым издалека, то в отношении событий, отдаленных во времени, мы этого обстоятельства как будто почти не осознаем. Когда добровольцев просят вообразить «хороший день», они воображают большее количество событий в тех случаях, когда этот день ожидается завтра, чем если ему предстоит случиться через год{127}. Поскольку мысленный образ завтрашнего хорошего дня обладает большей детальностью, он предстает в виде комковатой смеси из вороха приятных событий («Я встану попозже, почитаю газеты, схожу в кино, встречусь с другом») и нескольких неприятных («Пожалуй, мне все-таки придется сгрести эти дурацкие листья»). Мысленный же образ хорошего дня в следующем году предстает в виде однородного пюре из счастливых эпизодов. Более того, когда людей спрашивают, насколько реалистичными они считают эти мысленные образы близкого и далекого будущего, они уверяют, что ровное пюре будущего года реалистично не менее, чем комковатое варево завтрашнего дня. В некотором смысле мы похожи на пилотов, которые, сажая самолеты на кукурузные поля, бывают искренне поражены тем открытием, что поле, казавшееся с воздуха таким гладким желтым прямоугольником, на самом деле – кто бы мог подумать? – полно кукурузы! Восприятие, воображение и память – замечательные способности, каждая из которых хороша по-своему, но по меньшей мере в одном отношении восприятие – прозорливее остальных. Буйвола вдалеке мы не примем за насекомое рядом, но когда дело касается временнóго, а не пространственного горизонта, мы обычно совершаем ту же ошибку, что и пигмей Кенге.