Императорские фиалки - Владимир Нефф

Закончив свою речь, философ вновь поднес стакан к губам, но, увидев, что он пуст, с удивлением заглянул в него и поставил на стол. Затем отвесил легкий, стремительный поклон и удалился.

Как будто прошла целая вечность с того времени, когда сестры во тьме, до глубокой ночи говорили о своих возлюбленных, о несчастных Мезуне и Тонграце! Теперь они рассуждали только о серьезных проблемах.

— С самого рождения нас морочили этой христианской моралью, — отложив в сторону книгу, сказала Гана вечером того воскресенья, когда они с Бетушей прослушали лекцию о морали.

Теперь, когда девушки сами зарабатывали, им безмолвно разрешили читать перед сном. Заложив руки за голову, Гана уставилась в потолок, освещенный свечой; Бетуша с тихой грустью, чуть прикрыв свои косые глазки, смотрела па стену, любуясь четкой тенью красивого профиля сестры.

— Просто диву даешься, когда вдруг постигаешь истину, — продолжала Гана. — Да, конечно, христианская мораль помешала нам выйти замуж. Но, честное слово, я уже не жалею об этом. Выйти замуж за человека, который, согласно христианской морали, видел бы во мне служанку и сосуд нечистот, — нет уж, увольте! Ах, как сегодня было чудесно! У меня просто дух захватывает, а у тебя, Бета? Мне только не понравился пример с мужем. Муж должен относиться к жене ласково и с уважением, чтобы в семье был мир и покой и чтобы ему, его величеству господину, это пошло на пользу. Как это так, скажите на милость? Словно покой и мир в семье зависят только от мужа! И как будто все дело только в его благополучии!

— Ты говоришь почти как тетя Индржиша, — заметила Бетуша.

— Нет, я вовсе не говорю как тетя Индржиша, — тут же возразила Гана так холодно, что Бетуша содрогнулась. «Какой злой может быть Гана!» — подумала она, а Гана продолжала свой монолог, обращенный к потолку, примерно в таком духе, что правильно понятый эгоизм, — да, да, без сомнения, — это наилучшая, самая разумная мораль; однако она, Гана, возражает, чтобы право на этот разумный эгоизм присваивали себе только мужчины, а женщины вновь, как обычно, остались ни с чем. — Ты — господин, и я — госпожа; справедливо и разумно, и звучит, ей-богу, иначе, чем глупые утопии тети Индржиши, которая ратует за все права для женщин, а мужчин рада бы оставить с носом.

— Как замечательно ты во всем разбираешься! — вздохнула Бетуша. — Я совсем ничего не понимаю, только чувствую, будто меня непрестанно кто-то обзывает то рыбой, то пресмыкающейся, то коротко и ясно — животным. Я даже в толк не возьму, о чем речь. Зачем я хожу на эти лекции, если они мне ничего не дают? Скажи, ради бога, к чему все это, что нас ждет? Только и слышишь — современные женщины, современные женщины, ну и прекрасно, да мы-то все в том же положении, что и в Градце, — разница лишь одна — тогда мы моложе были! К чему эта эмансипация и философия, как там все это называется, если мы до сих пор не можем стать на ноги? Гана загасила свечу.

— Много хочешь знать, дитя мое, слишком много — сказала она, а еле тлевший фитиль свечи сверкал во тьме красно-желтой искрой.

— Иногда я просыпаюсь среди ночи, потная от ужаса, — продолжала Бетуша, — и все думаю: что нас ждет, что нас ждет? Даже во сне гнетет меня эта мысль, не дает покоя. Стакана воды нам никто не подаст, но все без конца поучают! Несколько лет назад ты тоже так рассуждала, я хорошо помню, что ты ответила тете Индржише, когда она звала нас в клуб. А теперь так и упиваешься им!

— Ну и что? — спросила Гана. — Может, я должна за это прощения у тебя просить или разрешения продолжать образование?

Бетуша промолчала, замолкла и Гана.

Разговор этот происходил в злополучном ноябре 1868 года, когда люди, избалованные преимуществами машинной техники, вдруг были неприятно поражены, увидев, что машина может не только им служить, но и убивать; как мы уже говорили ранее, на новой железной дороге Пльзень — Прага в результате столкновения поездов произошла такая страшная катастрофа, какой в Чехии до того не случалось; перепуганной общественности она представлялась тем более страшною, что о количестве жертв газеты сообщали уклончиво, осторожно. Но после того, как разбитые вагоны убрали, а мертвых похоронили, о грозном происшествии стали забывать, — и года не прошло, а о нем уже не поминали.

Время летело, но в положении Ганы и Бетуши ничто не менялось; папенька все толстел, маменька худела, тетя Индржиша, закосневшая в своей ненависти к мужчинам, ничуть не старела, Американский клуб процветал, число членов его увеличивалось, их деятельность была активной и многогранной. Дамы устраивали лотереи, базары, концерты и общественные сборы в пользу Промышленного музея и сиротского дома для девочек, который Напрстек собирался основать, на Вышеградском кладбище поставили памятник Божене Немцовой[19] а в основание пьедестала вложили жестяную коробочку с протоколами Американского клуба, летом по воскресеньям выезжали на экскурсии то в Шарку, то в Крч или Небозизекзимой[20] собирались в клубе, слушали лекции о телеграфе, брахманизме и ламаизме, о композиторе Шуберте, о героинях трагедий Шекспира, об оптике, Дарвине, Мексике, бактериях, о королеве Фредегунде и путешествиях Марко Поло, о сахароварении, об идеализме, о чешских рыбах, Малайском архипелаге, о банкнотах, о пессимизме и оптимизме, о Помпее и о грибах.

Иногда за лекторский стол становился сам милейший Войта Напрстек, с красным носом картошкой, блестевшим меж пухлых щек, со свежеподстриженным ежиком на голове, и рассказывал своим питомицам, как порой называл их, о новых и новых чудесах, создающих удобства и облегчающих труд, — то о газовой жаровне для кофе, то о керосиновой лампе, которая, по сравнению с масляной, светила так ярко, что когда Напрстек продемонстрировал новинку, слушательницы встретили ее восторженными аплодисментами, то о Папиновом котле.

Однажды Напрстек притащил в лекционный зал швейную машину и, с похвалой отозвавшись о новом изобретении и его несомненных достоинствах, вынул из кармана кусок полотна.

«Вот я сейчас у вас на глазах сошью мешочек, и вы увидите, на что машина способна, — сказал Напрстек.

Аккуратно сложив полотно пополам, он подсунул его под иглу, привел в движение колесо и, покраснев, сосредоточенный, высунув и прикусив кончик языка, заработал ногой.

— А ну-ка, пусти меня, ведь там ниток нет, — раздался за спиной Войты голос маменьки Напрстковой, которая уже несколько минут стояла в дверях, с мрачным недоверием наблюдая за действиями сына.

Сконфуженный Войта вскочил с места.

— Правда, я и не заметил, маменька, простите, — сказал он, пока она вдевала нитку в иглу.

— А как ты собирался шить мешок, не подрубив его — маменька Войту. — Ясно ведь, что его надо подрубать.

Она тут же нажала на педаль, и колесо так быстро завертелось, что спицы слились в сплошной круг.

— Вот и все, — сказала маменька и, бросив готовый мешочек на стол, решительно вышла из комнаты, не обращая внимания на восторженные аплодисменты, которыми ее наградили клубные дамы.

Вот видите, видите, смущенно повторял Войта Напрстек, натягивая мешочек на растопыренные пальцы. — Пусть говорят что угодно. Тысячи, тысячи лет шили иглой, стежок за стежком, тык-тык-тык, а теперь машина — трррррр, — и все готово. И заметьте, какие красивые и ровные стежки, самая искусная швея так не сделает. — Войта сдвинул очки на лоб, что делал обычно, когда хотел рассмотреть что-нибудь вблизи. — Один к одному, один к одному, вы сами видели, как быстро маменька управилась с мешочком! Я пущу его по кругу, пожалуйста, убедитесь сами, как это замечательно.

Он передал мешочек даме, сидевшей в первом ряду, опустил было очки на нос, но, заметив, что они помутнели, принялся протирать стекла огромным носовым платком с широкой голубой каймой.

— И это далеко не все, вы еще увидите, до каких чудес мы доживем. Я убежден, милые дамы, что уже в этом столетии наша планета превратится в рай. Наконец-то дух человеческий начинает освобождаться от всевозможных, сковывавших его религиозных догм и всю свою силу обратит на изучение природы, на постижение ее тайн. Наши потомки будут жить в совершенном мире, имеющем только один недостаток: все уже будет открыто и изобретено, все будет достигнуто. Правда, раздаются голоса пессимистов, что развитие техники… — Напрстек растерянно заморгал, подыскивая подходящее слово, прежде чем произнес: —…оглупляет человека, что, отказавшись от бога и имея дело только с материей, понимаете, с материей, он, мол, тупеет и ожесточается, но это не верно, а как думаете вы? Нет! Я бы сказал, наоборот: только в естественных науках обрел себя дух человека и только в них проявил всю свою силу. Сравните любую, мудрейшую мысль, высказанную, например, Гете, с принципом паровой машины и ответьте мне сами: где больше изобретательности? Ведь паровая машина не просто паровая машина, это — поэма! Посмотрите, как работает поршень, мало того, что он ходит взад-вперед и поворачивается, он еще регулирует движение золотника, который открывает и закрывает доступ пару! Ведь это… это в конечном счете остроумно, дорогие дамы, поражаешься, как все умно и притом изящно, да, да, в полном смысле слова изящно! Или возьмем хотя бы простое, скромное изобретение электрического звонка, так называемого бойка, машинки, где поступающий электрический ток создает магнитное поле, которое прерывает поступление электрического тока, сам исчезает, ток начинает вновь поступать, вновь возникает магнитное поле — и тут же прерывается поступление тока, магнитное поле исчезает, и тем самым вновь начинается поступление тока… Ох, и смеялся же я, просто животик надорвал, когда недавно штудировал это, пусть теперь мне кто-нибудь посмеет сказать, что техника оглупляет человека! Наоборот, техника забавнее и увлекательнее любого романа или поэмы, и я осмелюсь утверждать, что фантазия писателей бледнеет перед фантазией инженеров или изобретателей. Вы хорошо знаете, что я не отказываюсь от так называемой беллетристики, для нашей библиотеки покупаю и романы и стихи, но должен признаться, что, когда мне хочется развлечься, поднять настроение и чему-нибудь научиться, я открываю хороший учебник физики, — одним словом, книгу, из которой узнаю что-то новое, путевые записки, например, этнографический труд или, скажем, книгу о производстве кокса, светильного газа; вот это наслаждение, милые дамы! И уж если мы заговорили о романах, то мне очень нравится один романист. Вы, конечно, уже слышали такое имя: Жюль Верн? Он пишет книги о изобретениях, которые только будут сделаны, — например, об управляемом воздушном шаре. «Пять недель на воздушном шаре» называется эта книга, и надо сказать, она почти так же интересна, как учебник химии или математики, — короче говоря, это превосходный писатель. Недавно во Франции вышел его новый роман о путешествии на Луну, о том, как в Америке — где же иначе? — выстрелили из пушки во вселенную снарядом и как этот снаряд превратился в искусственную планету; вот это в самом деле весьма занимательное чтение. Я купил для нашей библиотеки сразу пять экземпляров этой книги, зная, уважаемые приятельницы, что в Свободное время вы усердно изучаете иностранные языки и легко можете читать по-французски, а ваш кругозор настолько расширился, что рассказ о полете во вселенную вам будет чрезвычайно интересен.