Императорские фиалки - Владимир Нефф

Последние слова Ганы были обращены к закрытым дверям, в которые только что выскочила оскорбленная тетя Индржиша, дабы найти маменьку и пожаловаться ей на грубость дочери.

— Ганка истеричка, — сказала она пани Магдалене. — Не мешало бы тебе время от времени поучать ее розгой, это единственное, что действует на истеричек. А языкастая, каких свет не видал! Ну за что, скажи на милость, за что она на меня взъелась? За то, что я предложила ввести ее и Бетушу в общество! Дубина деревенская, руки должны бы мне целовать за мои заботы. Девчонки впервые в столице, никто их не знает, никто ими не интересуется, я предлагаю им помощь, хочу ввести в лучший пражский салон, куда вхожа сама, а она: «Оставьте нас в покое, мы хотим гнить дома!»

Пока Индржиша так говорила, маменька беспрестанно менялась в лице.

Ганка рехнулась, и ума не приложу, что с ней делать, — заплакала пани Магдалена, ноги у нее подкосились, и она бессильно опустилась на стул. — И ума не приложу, что с ней делать, — повторяла она. — И ума не приложу. Давно я чую недоброе, и вот — на тебе. Гана и раньше говорила невпопад, а сейчас совсем рехнулась. Что теперь будет? Что мне делать?

Я уже сказала: следовало бы проучить ее розгой, она рехнулась не больше, чем мы с тобой, просто она глупа и своенравна, — ответила тетя Индржиша, высокомерно глядя на свою родственницу, слабость и беспомощность которой наполняли ее радостным ощущением собственной силы и превосходства. — Если сама с ней не справишься, скажи Моймиру, пусть задаст ей взбучку. Ведь когда по глупости противятся своему счастью, должно применять силу, ничего не поделаешь. Если у кого своего ума не хватает, за него должно другим думать. Не будь я Индржиша Эльзассова, если я уступлю и допущу, чтобы две девушки, родные мне по крови, остались темными, я возьму их в оборот и сделаю из них таких просвещенных, современных женщин, что ты только диву дашься, Магда, ручаюсь, только диву дашься.

Тетенька Индржиша Эльзассова, отличная дипломатка, — а дипломатия, разумеется, тоже относилась к тому роду деятельности, в котором, по ее мнению, должны подвизаться исключительно женщины, — справедливо и мудро рассудила, что если перед двоюродным братцем распространяться насчет просвещенческих и эмансипаторских устремлений Американского клуба, это не произведет на него благоприятного впечатления. Поэтому, уговаривая Моймира заставить дочерей повиноваться, она распространялась только о том, какое деликатное и благородное общество собирается у Напрстека, и если он хочет, чтобы Бетуша с Ганой познакомились с пражским высшим светом, причем это ему ничего не будет стоить, — он не может придумать ничего лучшего, как доверить своих дочерей ей, тете Индржише, чтобы в качестве гардедамы она ввела их туда. Эта речь пришлась Вахе по душе; а исход дела решило заверение сестры, что это ему ничего не будет, стоить, — девочкам не потребуются новые платья, так как члены Американского клуба одеваются весьма скромно.

— Хорошо, они будут туда ходить, — сказал он.

— А если не захотят? — осведомилась тетя Индржиша.

— Я сказал, они будут туда ходить, — повторил доктор Моймир Ваха и, неизвестно почему, вздохнул.

Так случилось, что уже в следующее воскресенье, в десять часов утра, под мелким унылым дождем — было начало ноября — торжествующая тетя Индржиша Эльзассова повела мрачно настроенных девушек на Вифлеемскую площадь, в дом «У Галанеков», на утреннюю лекцию. «Хорошо, я буду там присутствовать, — думала Гана дорогой. — Но если они обратятся к моему разуму, примутся твердить, что женщина — полноправный свободный человек, вряд ли найдется большая тупица, непроходимая дура и ослица, чем я; с большим успехом они внушили бы это дереву, придорожной тумбе, чем мне. Утром мы были в церкви на мессе, а теперь тащимся с Индржишей туда, где утверждают, что бога нет. Черт бы все побрал!»

— Вам повезло, девочки, сейчас вы услышите исключительно интересную лекцию, — пояснила по дороге тетя Индржиша, довольная успехом своей дипломатии. — Читает лекцию сам великий Пуркине[16] кажется, о сознании — не знаю, что и как, но наверняка будет интересно, ведь Пуркине, вы поди слышали, знаменитый ученый, известный всему миру.

Дальше она говорила в том смысле, что пока деятельность Американского клуба только разворачивается, и потому его членам приходится временно довольствоваться лекциями мужчин, но пройдет немного времени, и женщины сами начнут читать лекции, женщины — женщинам; лишь тогда они станут по-настоящему независимы и эмансипированы. Впрочем, этот идеал уже начинает осуществляться, одну из следующих утренних лекций выразила желание прочитать некая чешская писательница, — ее имя, к сожалению, сейчас у Индржиши выпало из памяти, — на тему о блаженстве. Ну, что скажут на это Гана и Бетуша? Женщина, как еще недавно говорили, всего только женщина, а будет говорить на такую сложную и возвышенную тему, как блаженство!

Гана, полагавшая, что все члены Американского женского клуба — такие же фанатичные бабы, как тетя Индржиша, очень скоро была приятно удивлена. В полутемном лекционном зале, который три года тому назад устроила мамаша Напрсткова, приказав снести перегородку между двумя комнатами, освещенном небольшими газовыми рожками, от пола до потолка заставленном книгами, на откидных стульях с высокими наклонными спинками сидело не меньше пятидесяти женщин и девушек разного возраста. Они болтали так непринужденно, весело и громко, что голоса их были слышны во дворе, по-воскресному убранном и подметенном, они смеялись, шутили, словно пришли на вечеринку, а не на лекцию ученого «О сознании». Одни вышивали, другие вязали и без умолку тараторили, — словом, вели себя, как обычные, неэмансинированные женщины; они настолько увлеклись своими разговорами, что, когда в зал вошел лектор и остановился у столика, покрытого плюшевой скатертью с тяжелыми кистями, свисающими до самого пола, прошло некоторое время, прежде чем все умолкли и абсолютной тишиной воздали должное появлению ученого.

Лектор — старик с живыми, проницательными глазами, которые казались тем проницательнее, что его худощавое лицо с энергичными, тонкими губами, окруженное ореолом серебристых волос, было бледным, почти белым. Он с улыбкой заговорил, прикасаясь к столу лишь кончиками пальцев, что уже три года ходит в этот зал к своим милым приятельницам, пользуясь привилегией своих седин, — и в самом деле, Пуркине был единственным мужчиной, которому разрешалось бывать среди членов Американского клуба, даже сам Напрстек, заинтересовавшись какой-либо лекцией, слушал ее из соседней каморки, — ходит сюда уже три года, но читает здесь только вторую лекцию, ибо прекрасно сознает, что он — неважный популяризатор и не умеет просто разъяснять сложные научные вопросы, так, чтобы они были понятны каждому. Поэтому, если, увлекшись, он, Пуркине, невольно прибегнет к специальным научным терминам, пусть милые приятельницы любезно остановят его; если же он, не дай бог, невольно с милого нашему сердцу родного языка перейдет на латынь, то разрешает своим слушательницам одернуть его без всяких церемоний, скажем, свистом, если они умеют свистеть, или топанием; а что топать они мастерицы, он, Пуркине, убедился собственными глазами и ушами, когда однажды на балу наблюдал, как наши дамы отплясывают новый дикий танец, называемый «беседой».

Когда затих смех, вызванный невинной шуткой профессора, он сказал, что его предупреждение не случайно, ибо тема, которую он выбрал для сегодняшней лекции, невероятно деликатная и сложная. Все, что мы знаем, мы узнаем при помощи сознания, а как иначе мы могли бы что-либо постичь? Но сущность сознания — великая тайна для нашего сознания; зачем же искать тайн в безграничных просторах вселенной, когда они тут, рядом, в людях, в нас самих, и тайна сознания, несомненно, самая загадочная из всех. Поистине удивительна задача — изучение собственного сознания, ибо при решении этой задачи исследователь и исследуемый предмет суть одно и то же, в данном случае субъект сливается с объектом, разум человеческий обращается к самому себе. Но мы не отступаем перед трудностями, памятуя великий принцип: bapere aude.

В эту минуту из последних рядов эмансипированных слушательниц донесся робкий свист и топот; мило улыбнувшись, профессор сразу поправился:

— Я хотел сказать: осмелься думать!

«У него завораживающие глаза, — подумала Гана, — вероятно, потому, что он многое исследовал и много размышлял». Имя Яна Евангелиста Пуркине ей, разумеется, было известно, она не раз читала в газетах о его славе, о том, что он член бесчисленных научных обществ в разных странах, о его орденах и наградах. Что именно он открыл и чем именно прославился, Гана толком не понимала, но знала, что он знаменитый ученый. Думая о его завораживающих глазах, она внезапно с болью осознала, что впервые видит истинно образованного человека. И вспомнила, как, еще более или менее радуясь жизни, она читала французских романистов и поэтов, стараясь запомнить те мысли и тонкие наблюдения, которые обладали особенностью… какой же особенностью? Гана забыла это, как забыла все на свете в те безрадостные дни, когда после смерти Тонграца почти из могилы вернулась к своей пустой, серой жизни. Так размышляла Гана, а Пуркине продолжал говорить; ей хотелось следить за ходом его рассуждений, и в то же время она пыталась вспомнить, в чем заключалась особенность поразивших ее мыслей и наблюдений любимых писателей. Она вспоминала, но тщетно, слушала лектора, однако ничего не понимала, и ее охватила жалость к самой себе, глупой, никчемной и всеми презираемой. Покуда она тихо сидела, стискивая зубы, чтобы подавить постыдные, беспричинные, душившие ее слезы, Пуркине, рассказывая, окидывал зал своим проницательным взором; Гану бросало то в жар, то в холод, когда его глаза задерживались на ее лице. «Ого, это новенькая», — отметил он, внимательно разглядывая девушку.