Врачеватель. Олигархическая сказка - Андрей Войновский

– Пусть это будет исключительно моей личной проблемой, а мы с вами этой темы касаться более не будем, но за диагноз – еще раз спасибо.

– Принимаю вашу благодарность как должное, ибо заслужил! Сделал ему, понимаешь ли, такое доброе дело – поставил правильный диагноз, а он отказывает нам в финансировании нашей динамично развивающейся партии. Совесть бы поимел, монополист!

После этих слов слезы в три ручья брызнули из глаз Данилыча. С каменным лицом Пал Палыч смотрел на рыдающего в голос Линькова-Петровича и медленно соображал: что для него лучше – сойти с ума или расхохотаться. После некоторых раздумий он выбрал все-таки второе.

Так какое-то время они и просидели друг против друга: один – смеясь, другой – рыдая. Только смех Пал Палыча с большой натяжкой можно было назвать веселым. Скорее, это являлось некой серединой между нервным срывом и ясным пониманием, что с тобою происходит, когда ты в состоянии смеяться над самим собой. Поверьте, такое бывает и стилистика здесь ни при чем.

Когда у обоих эмоции иссякли, новая метаморфоза ждала Пал Палыча. Понимая немудреную логику поведения врачевателя, несложно догадаться, что следующим в очереди богатой, как выяснилось, палитры перевоплощений Петровича был… совершенно верно: Антоша Шлыков навылет простреливал Остроголова дерзким взглядом своих, как амбразуры дзотов, маленьких прищуренных глаз.

– Не надо пугаться. Это по-прежнему я, ваш добрый и искренний друг. Зашел на огонек. Смотрю – свет горит. Значит, не спите. Значит, думаю, пофилософствуем о разных там несоответствиях бытия и сознания, причины и следствия, а может, формы и содержания. Вы как, не против?

– Жалею об одном, – подперев рукою голову и глядя в стол, тихо сказал Пал Палыч, – что вы у нас, Петрович, тварь бестелесная. Так сказать, газообразная. Пощупать вас как следует нет никакой возможности.

– Что, никак побили бы? Кишка у вас тонка! – наигранно парировал Шлыков. – Только и можем, что разглагольствовать да оскорблять, а на деле – нет, батенька, тонка кишка. Тонка.

– Послушайте, Петрович, – оторвав тяжелый взгляд от стола, Пал Палыч поднял голову. – Вам, наверное, очень несладко, раз вы вот так паясничаете? Давно мыкаетесь по нашей грешной матушке-Земле? Поди, успокоения души алчите, да все никак не получается. Но мне почему-то вас не жалко. Да и как можно жалеть то, что…

– А мне вот очень жаль, – перебил его Шлыков, – что я не снискал у вас сочувствия. Было бы приятно, черт побери, хотя, как вы понимаете, я в этом не нуждаюсь. А что касаемо моих мытарств по грешной матушке-Земле, так это не сразу. И ваше замечание на счет успокоения души – не что иное, как наивный религиозный бред. Простите, конечно. Да и время здесь не имеет никакого значения. Какая разница, если мы с вами ровесники. Удивлены? Но это именно так, дорогой мой. Нам с вами тринадцать с лишним миллиардов лет, и родились мы в одну и ту же долю секунды, после той самой критической точки сжатия, за которой последовал Большой взрыв. Так с тех пор, как вы изволили выразиться, и мыкаемся, неся в себе эту невероятную по объему и смыслу информацию.

– Только мы с вами почему-то на разных полюсах, – не опуская глаз, заметил врачевателю Пал Палыч.

– А вы себя, конечно же, не задумываясь, безапелляционно приписали сразу к плюсу? Что ж, Пал Палыч, спишем это на ваше тщеславие и некоторые другие особенности характера. Зато вы не оставили мне выбора. Видно, не суждено. Приму как данность. Получается, что я – пресловутый представитель мракобесия. Знаете, Пал Палыч, обидно мне не за себя, а за убогое человеческое представление о добре и зле. Так вот, представьте себе существование, скажем, Земли, но лишь с одним единственным полюсом. И что? Где бы мы все тогда были? То-то и оно. А я – скромный, всеми гонимый труженик. Действительно, мыкаюсь по свету для сохранения этого самого баланса, повсюду наталкиваясь на полное непонимание.

Теперь уже Шлыков готов был брызнуть слезою, но Пал Палыч вовремя этому воспрепятствовал.

– Нет-нет, Петрович, умоляю! Обойдемся без сцен. Я уже это видел и, поверьте, оценил по достоинству.

– Хорошо, не буду, – согласился врачеватель, – но иногда очень тяжело сдерживать свои эмоции. Надеюсь, вы меня понимаете?

На этот раз Пал Палыч промолчал.

– Ну вот, и вам меня не суждено понять. Каждый способен думать только о себе, и никто – о мироздании. А ведь ему, мирозданию нашему, без гармонизации никак не обойтись. На то и войны. И если Америке, к примеру, хорошо, то России обязательно должно быть плохо. Иначе – хаос. Но Создатель – честь Ему и хвала – на то и сотворил столь несовершенное существо, обозвав его «человеком», чтобы такие, как мы с вами, могли только винтики подкручивать в этом сложном организме под названием «социум». То бишь – общество.

– А какого рожна, позвольте спросить, теперь вы столь безапелляционно приписали меня к своей «бригаде»?

– Так вы, Пал Палыч, избранный.

– И что? Вы хотите, чтобы я с вами на пару у социума закручивал болты и гайки? Я это с успехом проделывал на протяжении пятнадцати лет.

– Так это же здорово! У вас богатый опыт. Вы – настоящий профессионал.

– Вот что, Петрович, – Пал Палыч встал с кресла, – пора заканчивать, но, так как вы все равно без этого не сможете, предлагаю сократить количество действующих лиц. Следующий, как я понимаю, у нас по сценарию Семен Аркадьевич, но мы его пропустим и сразу примем облик Скрипченко. А мне, избранному, будет интересно посмотреть, как вы это делаете. Договорились?

– Вам я отказать не в силах.

– Вот и замечательно!

Антоша Шлыков, сильно ударив ногой в дверь кабинета, вынул из-за пояса огромных размеров тесак и с душераздирающим воплем: «Сволочь! Компенсируй мне те бабки, которые из-за тебя, гниды, я потерял на макаронниках!» – бросился на Пал Палыча, безболезненно пройдя сквозь него. Когда Пал Палыч, не моргнув и глазом, машинально повернулся на сто восемьдесят градусов, перед ним у стены во всей красе уже стоял Игорь Олегович Скрипченко в черном смокинге, с бабочкой, в розовых, надетых на голые небритые ноги, чулках и с наколотым на вилку куском «Сибаса».

– До чего же вкусно готовят, заразы! – отпилив своими крепкими зубами половину куска, жуя и улыбаясь, промычал Игорь Олегович.

В ту же секунду дверь в кабинет Пал Палыча отворилась настежь, и на пороге появилась Нина Сергеевна, держа в руках весьма увесистый предмет непонятного предназначения.

– Паша, что случилось?.. – увидев жующего, напевающего что-то себе под нос и пританцовывающего Скрипченко, она застыла на месте.

– Здравствуйте, дорогая Нина Сергеевна. Вы, хотелось бы вам сказать, величайшая из женщин! Эх, если бы я был свободен от удушающих меня брачных уз, мое сердце всецело принадлежало бы вам. Но это, к сожалению, только риторика. Хотя, возможно, и лирика тоже. На самом деле я тут немножко поперхнулся рыбкой, а Пашенька так сильно долбанул меня по спинке, что я невольно закричал, – с нежностью глядя на Пал Палыча, проблеял Скрипченко, продолжая пританцовывать.

Нина Сергеевна перевела свой недоуменный взгляд в сторону Пал Палыча.

– Нина Сергеевна, поверьте, на самом деле все нормально, – невозмутимо ответил тот.

– А как он смог мимо меня?..

– Ну а что тут странного, – попытался успокоить ее Пал Палыч. – Обладая такой властью и неограниченным влиянием, можно иногда позволить себе залететь прямо в окно. Правда ведь, Игорь Олегович?

– Душка ты мой, разумеется! Впрочем, есть еще чердаки и подвалы. А сколько их было в наших с тобой стремительно развивавшихся отношениях? Не сосчитать! Правда ведь, Павлик? – кокетничал чиновник, поправляя чулок.

Нина Сергеевна выронила из рук тяжелый предмет непонятного предназначения, который с грохотом ударился об пол, немало повредив дорогой паркет из бука. Она резко повернулась и сделала первый шаг к выходу, чтобы, возможно, навсегда покинуть этот кабинет.

– Стой, Нина! – произнес Пал Палыч тоном, заставившим ее немедленно остановиться. – Дождись меня, пожалуйста. Я скоро выйду.

– Хорошо, Паша, – она вышла из кабинета, закрыв за собою дверь.

– Ну вот что, клоун, – Пал Палычу стоило больших усилий удерживать себя, что называется, в рамках дозволенного, – напрасно тратим время. Крутить болты с тобой я не намерен. По-людски с эдаким уродом разобраться нельзя. Даже послать тебя куда подальше не представляется возможным. Поэтому дуй-ка ты отсюда вон, голубчик! Правда, надоел ты мне, Херувимов Ч.П., хуже горькой редьки.

Скрипченко с трудом проглотил недожеванный остаток рыбы и посмотрел на Пал Палыча кричаще-наивными, удивленными глазами ребенка, у которого только что несправедливо отобрали любимую формочку в песочнице.

– Вот так, сразу? А как же истина?

– Что? – Пал Палыч вздрогнул.

– Я только хотел сказать, что истины без справедливости ведь не бывает, – сейчас его устами говорил ребенок. – Так было бы слишком просто. Сначала нагрешил, потом понял, что неправ, затем покаялся… И все что ли? А кому тогда отвечать за тобою же содеянное? – продолжал щебетать Скрипченко, глядя на Пал Палыча широко раскрытыми детскими глазами. – Кому тогда расплачиваться за твои собственные грехи? Опять поэту Пушкину? Нет, папуля, так нельзя. Это бяка получается, – перед Пал Палычем, в метре от него, стоял его 5-летний сын Сережа. – Ты меня, конечно, потом ремнем по попе, но я тебе все же напомню ту сказочку, которую ты сочинил, когда я был у тебя совсем еще маленьким. Очень красивая и поучительная сказочка, как тобою, папочка, скупались мелкие банки, раскручивались под супер-рекламку, накачивались денежками вкладчиков, ставились в правительственные программки на восстановление городов и регионов, а при получении бюджетных денежек – банкротились. И миллиардики, вместе с крохами несчастных старушек, уходили в офшорчики. Смысл этой сказки в том, папуля, что куда ты так безудержно стремишься, туда с тобой нам путь заказан. Дорога к Богу для тебя закрыта. Смирись и выкинь ты всю эту ерунду из головы.