Ночной директор. I том. История, рассказанная в тиши музея - Всеволод Липатов

«Мангазейские и туруханские мирские лишние денежные сборы, и заказных и сборных целовальников отставить, и впредь таким целовальникам и денежным сборам не быть, а для своих государевых всяких мангазейских и туруханских дел на всякие расходы велел государь к мангазейским и туруханским доходам в прибавку имать приезжих торговых и промышленных людей… по полуполтине с человека».125

Далее в этом указе шло предписание записывать все сборы в таможенной избе, а все расходы вести таможенному голове, хотя и с ведома воевод и дьяка, «а воеводам и дьякам, и их детям и племянникам, и людям тех денег не давати и никакие воеводские дворовые расходы не держати».126

В Мангазею указ о запрещении сборов привезли назначенные воеводы Борис Иванович Пушкин и дьяк Павел Спиридонов.127 Они и сказали «государево жалованье», что «…не велено нам, твоим последним государевым достальным людишкам, заказных целовальников и сборщиков выбирать и никаких разрубов не разрубати…».128

Несмотря на то, что воеводы пытались мирскую кассу вести в съезжей избе, в Москве решили по-своему. Таким образом, в Мангазее появилась третья реальная власть – таможенный голова. И правительство, и общество стало на них смотреть как на защитников торговых людей.

Также в Москве сильно не понравилось, что мирское самоуправление играло слишком большую роль во время распри воевод, и естественно, там могло показаться, что эта народная власть ведёт себя слишком независимо. Или может стать таковой, если не принять срочных мер.

Со временем, мирская община приобрела особое значение для людей, собравшихся на далёких берегах Тазовской губы, оторванных на долгие годы от дома. Её значимость трудно переоценить, и сложно сравнивать с такими же «мирами» в исконно русских городах, хотя общие черты и сохранились. Кстати, в Сибири, такая же мирская община образовалась только в Енисейске, где также скапливалось большое число русских, и вполне вероятно была занесена из Мангазеи. Особенность мангазейской общины была ещё и в том, что параллельно их действовало две: в самой Мангазее и в Туруханском зимовье, возникшем недалеко от острога. Во главе мангазейской общины стоял заказной целовальник, или заказчик. Эта должность была выборной на год, выражаясь словами воеводы Г. Орлова «по мирским выборам выбирали меж себя погодно».129

Таким образом, и в этом случае Мангазея стала сильно отличаться от сибирских городов, здесь установилась своеобразная форма правления, эдакая вторая ветвь власти, при которой практически всё управление и руководство текущими делами отошли к мировой общине, а общее руководство взял на себя таможенный голова. Этому способствовало ещё и то, что для этого городка начальники таможен назначались в Тобольске, обычно по два купца, причём с таким расчётом, чтобы один обслуживал саму Мангазею, а другой Туруханское зимовье. При этом внимательно следили, чтоб каждый раз таможенники присылались из других городов. Благодаря этому они практически не зависели от самодурства воевод, и могли хоть как-то контролировать аппетиты местного начальства.

Как и все выборные мирские должности, эта была тяжёлая повинность, от которой простые люди старались уклониться, не жалея расходов. В конце концов, они приезжали сюда, чтобы заработать, а не выполнять общественные поручения. Но местная администрация была кровно заинтересована в том, чтобы мирская власть существовала и соответствовала поставленным ей задачам. Поэтому нередко воеводы вмешивались в выборы, и тем самым сводили на нет сам принцип выборного начала, заменяя его простым назначением. Сохранились свидетельства подобного добровольно-принудительного назначения.

Казанец Спирька Афанасьев жаловался:

«Как де он, Спирька, приехал в Мангазею, и Гр. Кокорев велел его, приметываючись к нему, для своей бездельной корысти, выбирать в заказные целовальники, и де он, не хотя промыслу своего избыть, дал ему 50 руб., от того, чтоб его в заказные целовальники выбирать не велел, а взял де у него те деньги Гр. Кокорев сам».130

Вообще-то, надо особо сказать, что у мангазейского народа к печально знаменитому старшему воеводе Григорию Кокореву накопилось немало претензий. Его склока с младшим воеводой Палицыным, может быть, мало бы кого заинтересовала, ведь людям надо было работать, зарабатывать деньги, чтобы вернуться домой хоть с каким-то капиталом, поэтому интриги государевых ставленников их практически не касались. Но Кокорев использовал свою власть на полную катушку. Например, он спокойно мог неугодного, или в чём не потрафившего ему целовальника, сменить и «велеть выбрать» на его место другого. Ещё осенью злополучного 1630 года, он вызвал к себе вновь избранного «заказчика» Бажена Максимова: «бил и увечил и из целовальников его отставил, а в его место велел поставить в заказных целовальниках Карпа Степанова Вологжанина, и в те поры он с иных торговых и промышленных людей имал посуды великие, чтобы в заказные целовальники не поставили».131

Таким образом, в большинстве своём выборы были фикцией, лишь слегка прикрывавшей простое назначение. То же самое могло произойти и с «денежными сборщиками», которых выбирали в помощь целовальнику. А так как они собирали большие суммы, то воевода, конечно, хотел видеть на этом месте своего человека. Например, всё тот же воевода Кокорев Савку Заборца «из целовальников выкинул» за то, что он «выискал у его советников (торговых людей, принадлежавших к его партии) многие утаенные товары». «Вор де ты и негоден де быть у государева дела», – кричал воевода.132

Надо особо отметить, что в Мангазее заказной целовальник только юридически был председателем мирских сборщиков денег. Особые условия жизни в городке выдвигали таких людей в первые ряды активных жителей. Поэтому, фактически он был главою «мира», представителем его нужд, выразителем желаний. Вокруг него объединялись торговые и промышленные люди. Но в то же время он был подчинён «миру», и нёс всю ответственность за свои действия перед ним. Ему приходилось вести всю отчётность за сборы, причём приходно-расходные книги проверялись особой выборной комиссией – счётными целовальниками, или счётчиками. Сам же «счёт» производился под непосредственным наблюдением воевод, которые вполне могли вмешаться в эту процедуру. Кстати, и на этот произвол жаловалась ревизионная комиссия, «считавшая» заказного целовальника Андрея Левонтьева Палмина в том же приснопамятном 1630 году:

«А воевода, Кокорев у нас, у счетчиков, книги сильно отнял и отписи и всякие книги приходные и расходные мирския». Левонтьеву пришлось рассказать, что его заставили совершить ряд подлогов «по велению» того же Кокорева.

Так что для русских людей нелёгкие времена были всё время. Многие воеводы грабили их нещадно, пользуясь своей полной безнаказанностью и зависимым положением народа. От домогательств местной администрации были освобождены только представители крупных купцов и посланцы царствующего дома. В Москву, конечно, пытались жаловаться на воеводский беспредел, но это мало помогало. Назначаемые на два года руководить Мангазеей, воеводы должны были всеми правдами и неправдами сколотить капитал.

Доставалось и местным аборигенам. Сохранилось письмо местного князца Ледерейко:

«Нас сирот твоих грабят и обидит всякою обидою. Берёт с нас насильством и грозя всякою грозою со всей самояди за пять лет – соболя и бобры. И нам сиротам твоим ни топора ни ножа ни котла купить и промышлять твоего государева ясака стало нечем. А иная, государь ясашная самоядь от насильства и грабежу стали наги и босы и вконец погибнем. А иная самоядь от насильства и грабежу разбежалась».133

Обращает внимание на себя то, как хитро князёк обратил внимание на своё бедственное положение, чётко указывая царю, что в случае чего его казна может не получить вожделенный ясак.

К сожалению, так и не ясно, кто писал все эти слёзные челобитные царю, ведь инородцы русской грамоты в то время не знали.

Ночной Директор продолжая размышлять о причинах внезапного упразднения Мангазеи, вспомнил как его научный руководитель Анатолий Тимофеевич Шашков как-то заметил, что подобным письмам верить нельзя. На Руси в то время, да и гораздо позже, это был своеобразный эпистолярный жанр. Шашков говорил, что мол, читаешь подобные слёзные челобитные и аж жуть берёт, и как человек может выживать в таких тяжёлых условиях, а почитаешь иные документы и выясняется, что всё у него хорошо, и живность в стойле есть, и сам здоров. Но по-другому выжить было не просто, ведь царский, а особенно чиновничий гнёт не знал жалости. Вот и исхитрялись мужички, писали слезливые челобитные воеводам, князьям да царям.