Тайна пирамиды Хирена - Глеб Голубев

Я обескураженно молчал так долго, что Земцов обеспокоенно окликнул меня:

- Алло! Вы слушаете? Алло!

- Да, я слышу, Сергей Сергеевич. Очень жаль, что вы ничем не можете нам помочь.

- Ничем, голубчик, ничем.

- Ну, будьте здоровы и извините за беспокойство. До свидания.

- Прощайте, - ответил он издалека.

Я уже клал трубку, как вдруг она заклокотала, забурчала о чем-то. Я снова поспешно поднес ее к уху.

- Алло, вы слышите? - кричал Земцов.

- Да, да!

- А вы не спрашивали у брата Таси, может, у него сохранились какие-нибудь бумаги? Ведь он все время оставался в России, никуда не уезжал.

- У какого брата?

- У Тасиного брата, сына профессора Красовского.

- Разве у него был еще сын?

- Был. Он к нам заходил перед войной, правда редко. Мы называли его Антоном, хотя отец, кажется, как и Таисии, дал ему какое-то древнее имя.

- Атон? - догадался я.

- Вот именно. Значит, вы его знаете? А мы звали его Антоном, по-русски.

- Не видел я его и даже не подозревал, что у Красовского есть сын! - закричал я в трубку. - А где он живет, тоже в Ленинграде?

- Вот этого я не знаю, голубчик. До войны жил, а с тех пор много воды утекло.

- А вы не ошибаетесь, Сергей Сергеевич? - спросил я, отчетливо помня, что, по дошедшим до нас сведениям, никакого сына у Красовского вроде не было.

Но трубка уже ответила мне певучим женским голоском:

"Ваше время истекло. Разъединяю..."

Откуда мог взяться этот загадочный сын?

Едва дождавшись утра, снова мчусь в адресный стол. Если сын Красовского действительно существует на свете, найти его будет не так уж трудно. Во-первых, в отличие от сестры он не менял фамилии. Во-вторых, в паспорте у него, наверное, всетаки записано "Атон", а вряд ли много найдется других Красовских с таким экзотическим именем.

И снова все рушится за какие-нибудь полтора часа! Ни Атон, ни Антон Красовский в Ленинграде не проживает. Больше того, как установили сотрудники адресного стола, которых я заразил горячкой поисков, и не жил никогда.

Видно, Земцов ошибся, ему изменила память. А никого из археологов, знавших покойного Красовского лично, как снова подтвердили мне в Эрмитаже, не осталось в живых: блокада скосила в первую очередь стариков. Ниточка обрывается окончательно.

Покидая Эрмитаж, я не удержался и спустился в египетский зал. Статуэтка-ушебти улыбнулась мне из витрины той же насмешливо-загадочной улыбкой, что и нашедшему ее когда-то в пирамиде Красовскому.

ГЛАВА Х. НОЧНОЕ ОЗАРЕНИЕ

Где-то именно в этот момент своих тщетных поисков я вдруг поймал себя на мысли, что уж очень они напоминают те истории, о каких рассказывает в книгах и выступая по радио Ираклий Андроников. Признаться, раньше я считал, будто он нарочно немножко сгущает неудачи и неожиданности, чтобы сделать рассказ об архивных поисках более занимательным. Но вот теперь у меня все получалось прямо-таки по его рассказам.

И тогда я решил поступить так, как поступал в подобных случаях Андроников. Отправился на студию телевидения и попросил, чтобы мне дали возможность рассказать всему городу о тщетных поисках личного архива Красовского: вдруг ктонибудь что-нибудь слышал о нем?

Жмурясь в ярком свете прожекторов и рассказывая о "таинственной загадке пирамиды Хирена, стоящей в пустынном и диком месте на далеких нильских берегах", я чувствовал себя каким-то аферистом, вроде Лесли Вудстока. Уж очень это выглядело несолидно для ученого...

А сразу после передачи я помчался в гостиницу, что-бы сидеть у телефона и ждать, не откликнется ли кто на мой призыв.

Ждать совсем не пришлось. Еще открывая дверь номера, я услышал, как неистово трещит телефон. Распахнув дверь, я подскочил к нему, схватил трубку и услышал звенящий от нетерпения мальчишеский голосок:

- Скажите, дядя, у вас записывают в экспедицию искать диких фараонов?..

И началось!.. Телефон трезвонил не переставая, я едва успевал хвататься за трубку. Звонили дети, старики, студенты. Никто из них не знал о Красовском или его сыне Атоне, но все хотели непременно принять участие в экспедиции к фараонам.

Чтобы скоротать время, я опять разложил на столе свои бумаги и пытался размышлять над ними. Но это не удавалось. Мешали телефонные звонки. И тут мне попался на глаза оставленный на письменном столе кем-то из моих предшественников жильцов томик сказок СалтыковаЩедрина. Я машинально открыл книгу и начал читать, отрываясь только, чтобы в очередной раз снять телефонную трубку.

Читал и восхищался, похохатывая вслух в наиболее забавных местах: до чего же ловко умел гениальный старик пользоваться эзоповским языком! Вроде бы хвалит, царской цензуре придраться не к чему. А на самом деле так обругал, высмеял, пригвоздил навеки. Изумительно!

Наконец я отложил книжку, собираясь улечься спать. Все ниточки лопнули. Завтра надо возвращаться в Москву.

И вот в таком-то душевном настрое мои глаза, все еще находившиеся под гипнозом эзоповских сказочных образов Щедрина, машинально остановились на раскрытой странице "Горестного речения" :

"Смотрите: начальники страны спасаются бегством, не находя себе дела. Сильным ничего не докладывают больше. Тот, кто сам был вчера на посылках, теперь посылает гонцов..."

Сколько раз я перечитывал эти строки и давно выучил их наизусть, но почему вдруг теперь в них так явственно зазвучали не страх и ненависть, а ирония, которой я раньше не замечал?

Забыв обо всем на свете, я лихорадочно пробежал глазами несколько строчек выше, в самом начале папируса:

"Воистину: благородные в горе, простые люди же в радости. Каждый город говорит: "Прогоним богатых из наших стен".

Воистину: вскрыты архивы, похищены списки обязанных платить подати, и рабы превратились в господ!

Воистину: сына благородного человека не отличишь теперь от сына раба.

Воистину: свободные и зажиточные склонились ныне над ручными мельницами, а те, что не видели раньше сияния дня, вышли теперь на свободу..."

Разве это науськивание на восставших, как мы все до сих пор считали?

"Смотрите: богатым стал бедняк! Всем пришлось работать.

Смотрите: кто раньше не имел хлеба, владеет теперь закромами. Тот, кто голодал, владеет теперь амбарами; кто брал зерно в долг, теперь сам раздает его.

Смотрите: тот, кто не имел даже упряжки быков, владеет теперь стадом..."

Что это, донос или ловко замаскированная прокламация? Призыв к подавлению восставших или, наоборот, к мятежу?

Чем больше я вчитывался, тем несомненнее становился для меня явно сочувственный тон автора:

"Смотрите: в собственном доме живет тот, кто не мог построить себе даже хижину,

Смотрите: вельможи находят себе пристанище лить в амбарах. Тот, кому даже у стен не было места, спит ныне на собственном ложе.