Эротическaя Одиссея, или Необыкновенные похождения Каблукова Джона Ивановича, пережитые и описанные им самим - Андрей Матвеев

Перспективы как улицы, так и дня кажутся ему удручающими. Улица длинна и бессмысленна, застроена серо–блеклыми (очаровательный оттенок, столь полюбившийся ему сегодня) домами, лишь зюзевякинский небоскреб торчит где–то за спиной инородным черно–блестящим вкраплением. Длинная улица с шумными автобусами и не менее шумными машинами, с троллейбусами и толпами народа, слоняющимися по ней туда–сюда, сюда–туда, впрочем, как слоняются и машины, и автобусы, и троллейбусы. Это что касается перспективы улицы. А что касается перспективы дня, то он сер сейчас и обещает быть таким же до самого вечера, и даже не скажешь, что небо низкое, оно просто никакое, серая пелена, затянувшая собою весь небосвод. Каблуков ежится и втягивает голову в плечи. Перспективы по–прежнему кажутся ему удручающими, а самое главное, что он не знает, с чего начать поиски. Не пойдешь ведь в справочное бюро и не спросишь: где проживает такая Виктория Николаевна, то ли ведьма, то ли демон–суккуб, знаете, она меня заколдовала и у меня не стоит. Как, спросит киоскер, восседающий за стеклянным окошечком. Да вот так, меланхолично ответит ему Каблуков, не стоит, и все. А ведь всегда стоял, даже когда не надо было, все равно стоял. Ему становится себя жалко, ему хочется плакать, голова еще глубже уходит в плечи, вот сейчас она просто скроется в теле и он станет человеком без головы (есть ли что лучшее, чем реализация метафор? — приходит внезапно в его почти успевшую исчезнуть голову), так что пойдут по улице лишь плечи, больше ничего. Каблуков без головы, думает он, посматривая по сторонам, то ли стараясь отыскать справочный киоск, то ли нашаривая своими гpycтными зенками что–то еще, туалет, к примеру, ибо вдруг потянуло мочевой пузырь, да так, что мочи нет, мочи нет — мочи, сами понимаете, но с туалетами особых проблем — опять же — нет, вот очередное «Ж», а за ней столь же люминесцентное вечерами и бесцветное сейчас «М», туалет платный, вход — двадцать пять копеек, это просто грабеж, думает Каблуков, отыскивая в портмоне две маленькие никелевые монетки и ныряя в нужную дверь.

Опорожнение пузыря приносит, как это и следует по всем законам жанра, облегчение телу и прояснение мозгам. Когда Джон Иванович вновь оказывается на улице, то перспективы (опять это занудное слово) кажутся ему уже не столь удручающими, как говорится — что–то начинает брезжить, какая–то ниточка, какой–то тонюсенький волосок, вот только бы не порвать, не зацепиться невзначай ногой, своей грубой ножищей сорок второго размера, обутой по случаю сегодняшней погоды в черные туфли фирмы «Саламандра», ниточка становится крепче, волосок превращается в подобие бечевки, переходящей в канат, но все это не больше, чем прелестная детская игра в «холодно–горячо», холодно, думает Каблуков, загребая ногами асфальт и шагая дальше по улице, а вот чуть теплее, а вот опять холодно, а вот почти горячо, в библиотеку, что ли, зайти, думает Каблуков, вдруг представив себе, что именно в библиотеке он сможет найти ответы на все интересующие его вопросы, ибо книга действительно — хранилище знаний, так что вдруг он узнает, как и где найти Викторию Николаевну Анциферову, а? — спрашивает сам себя Джон Иванович. Но нет, опять становится холодно. Каблуков подходит к троллейбусной остановке и застывает как вкопанный (есть в русском языке такая идиома): домой надо ехать, вдруг понимает Каблуков, надо ехать домой!

Что и делает, садясь в нужный ему троллейбус, ждать который, к удивлению, пришлось не столь уж долго.

Жил Каблуков в новом районе, квартирка у него была так себе — однокомнатная, с маленькой кухней, туалет и ванная раздельны, да есть еще встроенный шкаф. Но: а) Каблуков слишком редко бывал дома, чтобы ощущать неудобства проживания в однокомнатной квартирке. Но: б) А зачем ему, одному, нужна была квартира двух, трех, четырех и так далее комнатная? Да незачем, отвечает сам себе Каблуков, вныривая в подъезд и быстренько взбегая по лестнице на четвертый этаж.

Собственный дом встретил Джона Ивановича затхлостью, пылью и прочими несущественными вещами, включая пустой холодильник и одинокую пачку грузинского чая, завалявшуюся где–то на задворках кухонного шкафчика. Сахара не было, как не было и варенья, так и не привезенного из дачного кооператива «Заря коммунизма», но это не давило на Д. К., не пригибало его к полу, не заставляло затравленно озираться по сторонам. Пыль — бог с ней, с пылью, что он, пыли не видел? Отсутствие еды в холодильнике? Ну, завтракал он не так уж и давно, а что касается обеда, то голодным в жизни еще никогда не оставался. Чай можно пить и без сахара, американцы, например, утверждают, что так даже полезнее, но это все фигня, думал Каблуков, отыскивая свой любимый плед и подтаскивая к окну любимое кресло, фигня, да, самая настоящая фигня, думал Каблуков, заваривая грузинский чай в не очень–то чистом фарфоровом заварочном чайничке с выщербленными краями, наливая себе полный стакан и поудобнее устраиваясь у окна, дабы предаться, наконец–то, столь необходимым сейчас размышлениям: в спокойствии собственного дома, в понимании того, что кроме него ему никто не поможет.

Да, вот так — никто. И Каблуков поудобнее заворачивается в плед, достает завалявшуюся в одном из ящиков письменного стола последнюю коробку сигар «корона–корона» (подарок Зюзевякина к прошедшему Рождеству), откусывает кончик и начинает дымить, выпуская плотные бело–синие клубы дыма в распахнутое окно.

Так он сидит пять минут, десять, так он сидит уже целый час, выкуривая третью сигару подряд и пребывая в полной тоске от того, что ничего не происходит, ни одно озарение, ни одна мыслишечка не посещают его, лишь все больше дуреет голова, но не может ведь все кончиться именно этим, то есть головной болью, ведь какого тогда черта он поперся домой, что, лучше места не нашел? Ему надо сконцентрироваться, надо собрать себя, надо пустить в ход все свои силы и так называемое мистическое умение: о, Каблуков хорошо понимает это, но понимать и мочь… Продолжения не будет, мысль и так ясна и понятна. Каблуков берет еще одну сигару из коробки, с ненавистью откусывает кончик и с такой же ненавистью закуривает. В этот момент и происходит то, чего он ждет уже на протяжении часа: из клубов дыма появляется бесформенное нечто и садится на подоконник, прямо напротив тоскующего и курящего Д. К. Какая–то фигура, вот только описать ее Каблуков не может, ибо она постоянно меняет свою форму, получилось, радостно думает Каблуков, терпение и труд все перетрут, ну что, Джон Иванович, обращается к нему нечто, заждался?

— Да уж, — мрачно изрекает Каблуков, — башка от дыма раскалывается, а тебя все нет.

— Да некогда было, вот и замешкался. Что надо–то?

Каблуков обрисовывает конфиденту свою проблему. Конфидент ничего не отвечает и впадает в долгое размышление, позволяющее Д. К. выпить еще одну чашку (точнее же говоря — стакан) чая без сахара.

А единорог–то тебе на что? — наконец отвечает нечто.

— Что единорог? — не понимает Д. К.

— Да ни что, а какой, — возмущаются сидящие на окне клубы табачного дыма, — тот самый, что у тебя на шее висит, на золотой цепочке, хотя следовало бы на серебряной.

— Почему это на серебряной? — недоумевает Джон Иванович.

— Так ведь твой металл — серебро, не знал разве?

— Знал, — удрученно отвечает Каблуков, — но как–то не догадался переменить, а это разве важно?

— Все важно, — умудренно отвечает нечто и продолжает: — Так что обратись к единорогу, знаешь, как это делается?

Каблуков пытается вспомнить и наконец машет в отчаянии рукой.

— Все я забыл, — говорит он грустно, — всему разучился и все забыл.

— Ну вот будет повод и вспомнить, — серьезно замечает нечто и начинает потихоньку таять в проеме окна.

— Ты что, уже? — испуганно спрашивает Каблуков.

— Уже, уже, — заявляет нечто и оставляет его в одиночестве.

Еще какое–то время Д. К. по инерции смотрит в окно, а потом понимает, что больше ему никто и ничего не скажет, так что надо начинать действовать. Он снимает с шеи цепочку с висящим на ней изображением единорога и пытается вспомнить, как сделать так, чтобы тот ожил. Но ничего не получается, ни одно заклинание не приходит на ум, ни одна спасительная ассоциация не пронзает каблуковское сердце. «Боже», — в тоске думает Каблуков, понимая, что придется лезть в книги. Книг у него много, но где искать? Он берет один том — ничего, хватается за другой — тоже ничего. Тогда Джон Иванович решает прибегнуть к системе и начать с освежения в памяти того, что же это такое, единорог и обращается к услугам имеющегося у него двухтомника «Мифы народов мира», ибо чего–то более существенного под рукой не оказалось. В первом томе этого издания, на 429‑й странице он наконец–то находит интересующую его статью, из которой следует, что: «ЕДИНОРОГ, мифическое животное (в ранних традициях с телом быка, в более поздних — с телом лошади, иногда козла), именуемое по наиболее характерному признаку — наличию одного длинного прямого рога на лбу. Самые ранние изображения Е. (как однорогого быка) встречаются в памятниках культуры 3‑го тыс. до н. э. в частности на печатях из древних городов долины Инда — Мохенджо — Даро и Хараппы, представляя собой один из наиболее значимых священных образов…» Все дальнейшее подобно уже приведенному описанию, из чего Каблуков узнает, что греческая (Ктесиас, Аристотель) и римская (Плиний Старший) традиции рассматривали единорога как реально существующего зверя и связывали его происхождение с Индией и Африкой, что в переводах Ветхого Завета с единорогом идентифицировали зверя (идут закорючки на иврите), что значило «лютый зверь», что символика единорога играет существенную роль в средневековых христианских сочинениях, восходящих к греческому тексту «Физиолога» (2–3 века нашей эры), что единорог рассматривается как символ чистоты и девственности, и — согласно «Физиологу» — единорога может приручить только чистая дева и так далее, и так далее, и так далее, включая то, что именем единорога названо одно из экваториальных созвездий. Последнее, надо сказать, отчего–то произвело на Каблукова наибольшее впечатление, хотя как оживить упомянутое животное, он так и не узнал.