Эротическaя Одиссея, или Необыкновенные похождения Каблукова Джона Ивановича, пережитые и описанные им самим - Андрей Матвеев

Девицей этой была впервые вышедшая в свет Анна Никитична Ратькова — Рожнова, влюбился в нее Овидий с первого — естественно! — взгляда.

Что касается императрицы Екатерины, то она заметила прекрасную дуэль глаз и ее императорское сердце даже вздрогнуло, впрочем, обо всем этом она в тот же вечер отписала Вольтеру, как бы стараясь дать понять великому уму, что и в ее империи есть чистые и непорочные существа, между которыми вот так — с первого взгляда — может вспыхнуть прекрасная и чистая любовь.

Анна Никитична была девицей знатного, но не очень богатого рода, правда, отец ее смог оказать императрице некоторые чрезвычайно важные услуги (думается, описывать их характер нет никакой надобности), — и теперь положение с финансами в семье резко улучшилось, так что Борис Порфирич не противился желанию сына взять сию девицу в жены, вот только молодость Овидия была этому помехой на данный (именно так и сказал ему отец — «на данный») момент.

— Подрасти, сынок, — ласково проговорил ему отец в ответ на просьбу, — годика через два — тогда ладно, да и чувство свое проверишь, а?

Пришедший в бешенство, Овидий в ту же ночь покинул отцовскую крышу, прихватив с собой сто тысяч рублей ассигнациями, и отправился прямо в герцогство Митавское, но добрался только до Риги, где в первый же вечер каким–то образом столкнулся нос к носу с младшим сыном владетельного митавского герцога, князем Карлом Бироном, генерал–майором русской службы, кавалером ордена Александра Невского, приятнейшим человеком тридцати шести лет от роду, некрасивым, но учтивым и хорошо говорившим по–французски, если верить Джакомо Казанове, буквально в тот же день встретившимся с князем в городе Риге, только — в отличие от Овидия Каблукова — описавшим эту встречу в V главе Х тома своих мемуаров. Несомненно, что встретился Казанова и с Овидием, хотя последнего он почему–то не описывает, но — как гласит наша родовое предание — не сделал этого великий авантюрист лишь по одной причине: он проиграл Овидию в фараон пятьдесят тысяч золотом, что произвело довольно увесистую добавку к уже имеющимся у того ста тысячам ассигнациями. Денег у Казаковы не было, как не было их и у князя Карла, так что пришлось Овидию удовольствоваться векселем, который, впрочем, его вновь приобретенный друг Джакомо оплатил буквально следующими днями, вот только никто не знает, где он взял эти самые пятьдесят тысяч.

В тот же вечер, когда Овидий сорвал свой первый банк, он лишился и девственности, решив, по всей видимости, что Анна Никитична ему простит. Произошло же это так: в меблированных комнатах, где юный Каблуков нашел себе пристанище, заправляла всем милая дамочка лет сорока, при которой состояли две дочери, собственно и прислуживающие постояльцам. Обе погодки, но года на два постарше нашего Овидия. То есть если тому исполнилось пятнадцать, то одной, Эммочке, было семнадцать, а второй — Маргарите, уже восемнадцать.

Семнадцатилетняя Эммочка была пухленькой аппетитной блондиночкой, а восемнадцатилетняя Маргаритка — худой, но полногрудой брюнеткой. Именно Эммочка и откопала первой это юное чудо, молодого красавца Каблукова, причем как раз в тот момент, когда он переодевался в домашний халат, то есть халат еще не был надет, а камзол уже был снят, извините, милостивый государь, сказала покрасневшая Эммочка, я кажется не вовремя. Вовремя, вовремя, — вскричал пылкий Каблуков, испытывающий постоянное томление по Анне Никитичне и совсем уже этим измученный, — а не поможете ли вы, красавица, мне ванну принять? Голос молодого вельможи подействовал на Эммочку, девицу достаточно свободную в поведении (а как еще прикажете на постоялом дворе?) как спичка на бикфордов шнур, как красная тряпка на быка, как — все то же латинское эт сетэра, а Эммочка уже с готовностью принимает предложение и звонит в маленький серебряный колокольчик. Два чухонца вносят большую складную ванну и устанавливают ее прямо в номере Каблукова, потом наполняют ванну горячей водой и покидают нумер (пусть архаичное «у» придает правдивость происходящему).

«Пожалуйте, милостивый государь», — ласково лепечет Эммочка и предлагает Каблукову снять исподнее, что он и делает с волнением. Вода оказывается восхитительно горячей, руки девицы — восхитительно нежными, Овидий млеет, Овидий мычит, Овидий ощущает свою вздыбленную плоть, Овидию уже хочется не мыться, а совсем другого, только тут дверь открывается и в комнату впархивает Маргариточка, с большой купальной простыней, коей она и начинает медленно вытирать красного и распаренного, быстренько извлеченного из ванны Каблукова Х.

— Что еще желаете? — спрашивает улыбаясь Эммочка, уложив юного Овидия в постель, в то время как Маргаритка поудобнее укрывает его одеялом. Каблуков смущен, Каблукову хочется сказать что–то брутальное и смачное, но он немеет, две на одного — боже, такого он даже не предполагал, так что Эммочке ничего не остается, как задуть лампу и скользнуть Каблукову под левый бок, под правый же скользит Маргаритка. Каблукова начинают обрабатывать с двух сторон, но длится это лишь какое–то мгновение, ибо молодой Каблуков не умеет себя сдерживать и кончает, так и не успев начать Девицы фыркают, девицы целуют Каблукова, девицы смеются и помогают ему быстренько восстановить свои силы, а потом Эммочка предлагает ему побыть лошадкой, отводя себе место амазонки, что же касается Маргаритки, то она ждет своей очереди, и как только Эммочка заходится в прерывистом вдохе–выдохе, сестрица сменяет ее на уже готовом вновь испустить семенной фонтан каблуковском члене. Так они трудятся над юным Овидием всю ночь, а утром, запросив сто рублей ассигнациями (цена для тех времен просто фантастическая, но в пятнадцать лет такие расходы не смущают, если, конечно, есть деньги), оставляют Овидия в полной телесной и умственной прострации, в коей и находит нашего героя уже упоминавшийся Джакомо Казакова, заехавший предложить совместный завтрак на две персоны.

— Что с вами, мой юный друг, на вас лица нет! — взволнованно спрашивает великий венецианец, пристально глядя на юного Овидия.

— И всего остального тоже, — мрачно шутит Овидий и откидывает одеяло.

— Боже, — говорит Джакомо, — и кто это вас так уебал?

Овидий повествует ему фантастическую caгу минувшей ночи, услышав же, что до ее наступления Каблуков Х был невинен, великий авантюрист разражается громовым хохотом, а потом с восторгом заявляет своему юному другу, что такими темпами тот далеко пойдет, и предлагает сегодня же повторить прошедшую ночь, только уже с его, Казановы, участием.

Овидий не против, Овидий звонит в колокольчик и требует прислать ему сейчас Эммочку, а когда блондинка вновь оказывается в его, каблуковском, нумере, то он без всякого стеснения выкладывает ей предложение своего нового приятеля. Эммочка сперва кокетливо отказывается, потом так же кокетливо соглашается, потом Казанова и Каблуков завтракают, Джакомо отбывает, а юный Овидий проваливается в сон.

Описывать следующую ночь нет никакого смысла, ибо это уже противоречит не только морали, но и нравственности, тем паче что сразу же после полуночи к ним присоединилась и хозяйка, вышедшая на поиски запропавших дочерей, так что на долю Джакомо и Овидия досталось сполна, до онемения в паху и пустоты в сердце.

Через несколько дней Каблуков–на–ту-пору–младший вновь попадает в объятия своего отца, которому ов сразу же и представляет своего нового итальянского приятеля (естественво, что Борис Порфирич не вынес долгой разлуки с сыном и, прослышав про то, что тот оттягивается в полный рост в Риге, поспешил туда на перекладных), да еще с уже погашенным векселем, то бишь с довольно увесистым мешком, в котором позвякивают/побрякивают пятьдесят тысяч золотом. Тут вновь надо сделать хронологическую паузу, объявляет всей честной компании Джон Иванович Каблуков, ибо последующие несколько лет в жизни моего блистательного прапра и так далее дедушки ничего интересного из себя не представляют. Но вот ему уже двадцать один год, он все еще не женат и отправляется в свое первое путешествие на Восток. Вы спрашиваете меня, а что же Анна Никитична? Да ничего, отвечаю вам я, ибо железо надо ковать горячим. Пока юный Овидий прохлаждался в Риге, Анна Никитична отбыла от императорского двора, а когда они вновь встретились, то она его больше не любила. Я подчеркиваю, говорит Джон Иванович, она, а не он, но это и сыграло потрясающую роль в судьбе Овидия Каблукова. Ведь если бы дело закончилось банальным браком, то вряд ли бы мой предок в возрасте двадцати одного года оказался в Блистательной Порте под видом венецианского дворянина графа Луиджи Фенароло (итальянскому языку его в совершенстве обучил, как можно догадаться, Джакомо Казакова), хотя на самом деле Овидий был простым русским шпионом (шла очередная русско–турецкая война), в Стамбуле граф Луиджи прожил около года, а потом, сразу после окончания военных действий (так и не поняв, кто все же выиграл), покинул этот сияющий на солнце город и отправился в Исфаган, только уже как турецкий купец Эфенди–бей (почти что Эфраим–бей, видимо, сенегальские гены сыграли свое хотя бы в выборе имени). В Исфагане Эфенди–бей прожил около полугода, ведя бойкую торговлю китайскими шелками и стамбульским шербетом, а потом, внезапно распродав все товары, отправился дальше и, пространствовав еще около года, оказался в Индии, уже как незаконнорожденный сын покойного раджи Шримомовары Джи. Что влекло Овидия в его странствиях? Были ли это некие новые тайные задания русского двора или что другое? Кто знает сейчас, но мне (на этих словах взволнованный Джон Иванович просит у Зюзевякина очередную толстенькую «корону–корону») отчего–то кажется, что бежал Овидий прежде всего от своей любви к Анне Никитичне Ратьковой — Рожиовой, ибо ни пышные турчанки, ни томные жительницы Исфагана, ни утонченные в любви индианки не могли заставить его позабыть простую русскую девушку, давно уже вышедшую замуж и поселившуюся в своем имении где–то в самом центре России. А Каблуков/Шримомовара покинул Индию и отправился в Тибет, именно он был первым европейцем, задолго до всех остальных посетившим таинственную Лхасу и удостоенным чести быть там принятым самим далай–ламой, после чего обрил голову, надел оранжевую тогу и поселился на несколько лет в заброшенном горном дзонге, где начал изучать тайны местной медицины, Тибетскую книгу мертвых и прочие фантастические вещи, включая, естественно, умение находиться месяцами в медитации, будучи запертым в глубоко расположенной под землей пещере. Дух его окреп, а тело научилось проходить сквозь стены. Когда же некогда Овидий Каблуков, а ныне тибетский монах Пачантьяра овладел искусством левитации, то сам далай–лама дал ему титул совершенномудрого, хотя бывший Овидий так не считал и на следующий же день покинул дзонг, отправившись дальше, в великие китайские земли, все еще продолжая выдавать себя за жителя Тибета, только стараясь не раскрывать собственных знаний и умений.